А.П. Лысков

В этом тексте чувствуется женская писательская рука.
Девочка Еленка в начале восемнадцатого века проходит свой жизненный путь, и я с ней, милой, воздушной.
Такие «женщины в русских селеньях» рождались только в семьях согласных и просвещённых – с Четьями Минеями и Арифметикой Магницкого под иконами. И одолевали жизнь в добре и славе.
В случае с Еленкой – через мимолётную любовь с Петром Первым, и пожизненную – с венчанным супругом ненаглядным Васей, двумя отцами Мишеньки Ломоносова (плотским и законным).
На слиянии двух миров – государственного, царского и поморского, крестьянского – радовалась и страдала в своей короткой жизни Елена Ивановна Ломоносова (в девичестве Сивкова). Мать русского гения, и жнеца, и швеца и на дуде игреца, универсального человека – полимата, (никуда не деться от греко-латыни, которой в совершенстве владел сам М.В.).
По моему писательскому опыту, исторические литературные произведения (романы) можно создавать двумя способами – реконструктивным и анимационным. Здесь анимация акварельная, по стилю чем-то схожая с мультипликационными работами Александра Петрова, рисующего пальцами, без посредства кисти, то бишь напрямую сердцем. Что ни штрих, – то удар сердца художника. Что ни абзац (как всё-таки режет слух эта греко-латынь!), то вздох писателя, его милость и кручина.
Еленка умная, чувствительная девочка. Исполненная любви ко всему на свете. От природы склонная к сопоставлению явлений и оценке действий людей. И память у девушки светлая, – дурного на помнит. До переписчицы книг и составления просьб доросла. Окружающие сходились в одном: «Учить девку надо».
Это тип русской женщины в их нескончаемом разнообразии, – много их рождается умных, деловых, работящих, прозорливых, а Еленка вдобавок оказалась ещё и – одухотворённая. Мирскую и небесную премудрость схватывала на лету.
Жадная до жизни. С отцом на карбасах в Архангельск сходила и, кроме прочего, обычного женского, девичьего, привезла оттуда сугубо своё – знание английских и голландских речений.
Добросердечно преодолела все девичьи страхи и нелепые, по молодости, представления о «мужиках». Что это за зверь, за создание Божие? Что ждать от Васи Ломоносова, с детства не оставляющего её своим вниманием.
Ход вещей готовил ей поприще «русской женщины», которая и с конём управится не хуже мужчины, и в миру вознесётся к почёту, если бы перстом промысла божьего на её пути не встал государь Петр Алексеевич.
Во всей силе и красе самодержца, и – самовольца.
Тогда открылся её второй, потаённый путь в жизни, и появилась после встречи с царём в её девичьей косе сокровенная прядь.
Тут надо сказать, что помимо всех литературных (художественных,
изобразительных) достоинств романа выделяется, становится основой повествования – именно эта любовная драма Елены Ивановны Сивковой. Или точнее сказать, – образа этой жившей когда-то женщины, возникшего в представлении писателя.
Уверенной рукой смелого человека, в охвате культуры православия, выстроена и выписана эта история любви незаурядной женщины, послушной воле провидения, и в то
же время живущей без оглядки на религиозные каноны и общественное мнение.
(Что ни говори, а бесстрашие – один из главных принципов жизни человека. Прежде чем оценить свой шаг или слово, надо их совершить и произнести. Иначе человек останется недвижным и немым, по сути мёртвым).
Сивковы были видными людьми в волости. Приближённые к царю во время его пребывания на Курострове, они вместе со знатными судостроителями Бажениными за одним столом с царём сиживали. В одной церкви молились.
В укрыве царедворцев Бажениных жили. По их же спошествованию решились
царёв грех законным венчанием покрыть. Единственный у Сивковых тогда способ был, чтобы сохранить в миру и дитя, и своё доброе имя.
В романе представляется нам то ли сон, то ли явь – многостраничные видения Елены, воспоминания о тайных встречах с государем. И слова его наказа звучат: «Сын
будет, Мишей назови. И мне о том весть пошли через верных людей».
Постепенно мелодрама в Карамзинском духе сельской идилии – на Северной Двине – приобретает черты библейские.
И венчаный супруг Вася Ломоносов вдруг представляется мне, как читателю, – писаным евангельским Иосифом.
А образ царя Петра витает над всем этим легендарным действием на севере Руси как дух архангела Гавриила с благой вестью о рождении божественного отрока.
С ума не идёт эта история о святом семействе и непорочном зачатии сверхчеловека.
Дальнейшие события романа происходят как бы под покровом божественной древности, в дымке тех баснословных времён
Замуж Елену «сряжают» опытные поморские бабы.
Описываются тонкости и уловки «сведения» молодых. Сошлись. Повенчались. И поневоле и с расчётом (покрыть беременность невесты). А что без душевного ликования от единения, – так «слюбится».
Свекровь со своими подозрениями не отстаёт, мол, похоже, невестка «рано засобиралась» рожать.
Не успела разоблачить старая, – померла.
С пристальным сердечным участием передаётся автором красота и обрядовость родов среди родных добрых людей.
Роды – в гуще народа.
И опять аллюзия – словно христосик родился!
Никакого страха греховного. Похож – не похож. Не доношен – переношен. Шитокрыто. Чей бы бычок не топтал, а телёночек наш. Всё как в народе заведено.
Но по-прежнему веет над Куростровом тень самодержавная. Тёмной грозовой тучей накрывает светлое семейство. Как только через Бажениных была подана весточка царю о рождении Мишеньки, тут и завязался в душе матери узелок страха-ужаса государственного.
С ним она жила и растила мальчика. Царские гены сказывались во всей полноте. И крайностях. Да, на удивление смышлён рос ребёнок. Но и буён.
Мужик по матери, боярин по отцу.
И из царских хором управительная нить к нему тянулась всё это время.
По той невидимой связи грозной вестью из столицы как-то донеслось: царь в гневе убил своего сына Алексея.
Значит, и над Мишенькой, по родству-то окаянному, расправа висит, коли что не так сделает.
Чудится Елене, тень похитителя снуёт меж избами деревни. Выслеживают мальчика!
«Не дам Мишаню отъёмышем сделать!».
Мерещатся тёмные силы, странный незнакомец смотрит в окно. «За Мишей!». И страшно ей становится, как было, наверное, страшно и матери царевича Димитрия.
С самой царицей приходится Елене Ивановне мериться женскими, материнскими силами. Случится, та и Мишаней может пожертвовать, чтобы не мешался под ногами законных, ею, Катериной, рожоных, наследников.
И Елена прячет Мишу. На два года отправляют в скит, к монахам.
Готовит шифрованное послание сыну о его царском происхождении. Чтобы знал корни. И не зря торопится. Жизни ей отпущено немного.
Теперь наконец приходит черёд держать ответ женщине и перед венчаным мужем, милым Васей, рассказать ему о таинстве происхождения его любимого сына.
Она открывается.
«Ведь это до венчания было, Вася! А после венчания я была тебе одному верна».
Чувствуете, какой великой тогда духовной ценностью было венчание. Непроходимой границей. А не как теперь – модный обряд с брачным договором в кармане.
«Две недели Вася не разговаривал с женой».
Две недели жили в разрухе, в подвешенном состоянии, но потом всё у них опять и сложилось в целое, хотя и на иной лад.
В финальных сценах мнительному злорадному читателю как бы предоставляется возможность пофантазировать на тему грех-наказание Божье, поострить своё недоброе разумение: в церкви гнилой брус проламывается под ногой Елены, она падает и погибает.
Мол, вон оно как бывает, – за женское-то своеволие, за податливость, за прельщение царскими богатствами.
Да всё мимо, господа домостроевцы.
Блестящей судьбой сына благословлена Елена Ивановна, и доселе пребывает в ореоле истинного целомудрия.
В лучах славы сына видится мне она, со всем тщанием и сердцем воплощённая на страницах «Государевых амуров».
В этой части пятикнижия «Ключ от лабиринта» Петра Овсянкина и Марины Ананченко герой-мальчик Миша проведён авторами до девятилетнего возраста, а такое впечатление, что я узнал его наперёд лет до двадцати.
Чтение захватывающее.
Высокая литературная культура, научный профессионализм позволили авторам написать роман, безошибочно выстроив его архитектонику.
В жанре где-то между fiction и non fiction.
Исторический роман на документальной основе.
Художественная биография.
Порошит в глаза снежинками, в каждом льдистом хрусталике преломляется жизнь холмогорского Курострова начала восемнадцатого века. Видится люд, давно опочивший, но поднятый из небытия в строках дивного, нежного повествования.