Скрыта одна глава.

Глава 2

Август 1722 г.,

«П-ю-и-п. П-ю-и-п», – , щурясь, раскрыл глаза. с соседнего камня, головушкой поворачивая из стороны в сторону, глядел на него, и казалось, рад был его пробуждению.

Клювик у него о двух цветах. Кончик сам чёрненький, а после – жёлтенький.

«Да что неудобно-то так? – Миша поворотился на бок и только сейчас вспомнил, что вчера уснул прямо у избы на плоском камне, подстелив только отцовский кожух. – А всё оттого, что были чудные. Столь яркие и ликующие, что никак уж тут не в избе спать.

где?» – он привстал, опершись на локти.

Компаса нигде не было. Миша вскочил. Вчера он без спросу стянул его у спящего деда: «А что просить? Ясно,

что не дал бы. А теперь? Потерял? Раздавил?»

Да тут же и увидел рыжеватый кожаный мешочек меж камней. Быстро достал из расщелины. Тесёмочки развязал, вынул. На ладони устроил. Стрелочка дрогнула, качнулась и замерла, уверенно показав на север, на океан.

«Целёхонек, родной, – погладил компас. – Конечно, прав. Для них нет вещи ценнее, чем маточка. Оттого он, когда на ночлег на берег сходил, всегда брал её с собой. да сиротели на то время. Зато дед спал спокойно. Компас – их проводник к дому. Прав дед, что не дал бы его».

Вчера давний их пайщик, кормщик со второго карбаса дядя запоздало, уж в ночь, в избушку войдя и укладываясь ногами к затухающим углям, сонно пробормотал:

Выяснило. Полыхать, видать, во всё небо будет.

Мишаня тут же вскочил, раздетым .

А оно уж зачиналось, призывало первыми всплесками. Он вернулся в избу, кожушки отцов да свой тихохонько подхватил и уж за ручку суковатую взялся, да вспомнил: «Дед Лука, когда морем ещё шли, ругался на матку, что „вертлява, как Дуська с Денисовки. Как только в небе сполохи, стрелка – за пляски. . Словно та девка сарафаном кружит под балалайки треньканье”. Отчего то? Надо познать!» – он перегнулся, стараясь деда и дыханьем не задеть, дотянулся до головы его, возле которой лежала кожанка с компасом. Медленно взяв её, столь же тихо отступил к двери. Помнил дедовы слова: „Вертлява. А без её постоянства пути нам к дому нет. В море она нам всё. Матушка!”

Миша дверь снаружи притворил, оделся на каменном пороге, зашёл за избу, поднялся немного выше по склону холма. Нашёл плоский, тёплый ещё от солнышка , подстелил одёжу и улёгся на спину.

Компас на грудь уложил. Глаза к звёздам и стал ждать, когда разыграется.

Вспомнил, как от Архангельска в море вышли и сразу к Нёноксе, на ключи .

Там он старому помог оленя заарканенного усмирить. Старик, узнав, что на Мурман они идут, спросил:

Спо́лохи-то ране видал?

Миша тогда пожал плечами: «Сколь раз дома смотрел». И тут же оживился: грозы, молнии, дуга семицветна и уж пазори – страсть как интересовали его, а расспросить некого, да даже поговорить о том не с кем. «Для всех па́зори – пустая необъяснимость. Перекрестятся и дале живут. Иль того лучше: боятся о том говорить, а на него цыкают. Па́зори, верно, от сходства с красками зорей утренних так зовутся. Так то не страшно. А вот соседка Степанида шёпотом их сполохами называет. Это, получается, от слова „сполошить” – тревожить, беспокоить, значит. Оно тоже верно. Бывало, всё небо, как пожар».

А тут человек сам завёл разговор. Миша шагнул к нему, впился глазами. И то самоеда будто испугало. Он отшагнул назад и, жалеючи будто и себя, и Мишу, и что разговор начал, пробормотал:

Не гляди на него. Глупым станешь. Чем умней был, тем дурнее будешь. Вон как олешка, – погладил он того по коричневатой холке. – Олени – как мы, люди. Они на небо смотрели. Всё им хотелось чего-то. Вот и наказаны. Теперь

только в землю, на ягель-мох дано им всю жизнь глядеть.

В небо не смотри – оленем обернёшься…

Он присел и, не прощаясь, не оглядываясь на Мишу, словно боясь, что тот ещё о чём спросит его, иль вовсе не отпустит, прихлопнул кончиком по спине оленя-вожака и быстро тронулся по своей тропе.

Миша глаза закрыл: «Может, прав был старик? Но тогда всю жизнь, не видя ничего, провести надо. Вон как мужики. Закрыться в темноте, и каждое утро к небу один интерес: „Откуда ветер? Выйдем ли в море?”»

Когда обжили становище, он спросил об избушке:

Отчего без окон?

, конопатый , понимая Мишу, усмехнулся:

А вот поживёшь днями днём, без ночи… Здесь солнце бывает незаходно. Так по тьме соскучишься, что сам в избе все щели позатыкиваешь. Да и… – тут он дыханье перевёл и, вроде даже с грустинкой какой, продолжил, – в темноте засыпая, мы вроде дома. Зимой. Да и с самим собой побыть надо. Не всё на свету да на людях. Лицу простоту придать, да мыслями домой вернуться…

Прокоп вздохнул:

Как тебе-то глаза свет не заливает? Молодой ишо! Всё радуешься ему… А мудрее, знаешь, тот, кто к тьме с юности готовится…

«Чудное порой Прокоп говорит...»

А па́зори уж пробуждались! Разгорались зелёным пламенем, да по всему небу.

И в море отражались. Но пуще в самом Мише – мыслями:

«Откуда берутся? Как горят без жара? Светят без солнца. Каким арканом тянут к себе, что глаз не отвести?»

Миша лежал, не шевелясь, будто разгадка шороха боится. Словно сидел, как прежде, дома, на скамье перед печкой и за пламенем наблюдал. Зима за окошечком. Студёно. А тут тепло. Мама рядом устало присаживалась. Рукой его обнимала. Оба головы друг к дружке склоняли и молчали. И то загадка для него: «Отчего так хорошо им вдвоём? Почему столь долго сидеть можно и не наскучит? Ничего в огне не повторится. Хоть заглядись. Ни один язычок одинаково не колыхнётся. Не треснут поленья с такой же чередой. И почему при огне покойно так?»

Сполохи играли перебором. Лестницы в небо выстраивали. К зелёному то желтоватого, то фиолетового прибавляли. Ходили, словно матушкин подол, когда она поворачивалась.

«Матушка! Да ведь о баловстве она первая мне сказывала. У Магницкого о механизме прочла и о пляске, что знала от владыки , мне передала». Он поднялся, мешочек раскрыл, взгляд на стрелочку. А та и точно «пляшет»: «Кажет не на море, а вдоль берега. И дрожит, будто боится чего. Значит, все правду говорили. Надо только познать, отчего стрелка без пазорей одно направленье указывает. Тогда ясно будет, что в ней при сполохах пропадает».

А небо, расцвеченное всё, на воде отражалось тусклым

светом и будто понимало, подыгрывало ему. С ним рассуждало.

«Так вот что! Сияние – это мысли! – он вскочил, не заметив, как компас скатился на землю. – Ведь так! Как у меня – сначала далеко где-то вопросом, искоркой моргнёт. После разгорится, и не остановишь, пока ответом не затушишь.

Кому же столь огромному мысли сияющие принадлежат?

Иль вовсе наоборот? Мысли ведь куда выше человека!

А интересно, видит ли сейчас в Мишанинской вот то же, что и я? Ведь, поди, одинаково это сияние на весь Божий мир, хоть и страсть далеко мы друг от друга. Так и оно ведь огромно!».

Миша взглянул на море и различил на якорной стоянке их .

Она качалась в отражённых лучах сияния. После повернулся направо и приметил возвышенность у губы Рынды. «Туда при ходу менее часа. То значит, напрямки, ежели берегом, шесть вёрст. А тут? – он провел взглядом по линии горизонта, над которой полыхало сияние. – В ширину под девяносто вёрст будет. А высота?»

Прикинул: «Дед говорил, что сопка над мысом Буторин сорок пять сажéней. Так сияние, значит… – он задумался, прикидывая. – Нижние лучики вёрст на восемьдесят от моря. А вершина… так, пожалуй, ещё на девяноста пять.

Сколь огромно!»

Под тяжестью подсчётов Миша опустился на камень: «Только надо не с сопками сравнивать, а с чем куда

большим.

Неподвижный, он долго любовался игрой света.

«Это огромное пазорье уж точно видать за . А если оно не в высоту? А плоско над землёй? Как потолок в избе? Кречет, что ль, покружил бы, помог определиться».

Сполохи ходили теперь по всему небу. Звёзды ярко светили сквозь них. «Вон пала одна. Была, и нет». На зелёном полотне стали появляться красно-розовые полосочки.

Он лежал и наслаждался. Величием мира, в котором рождён. Красотой. Тишиной, которой лишь ручеёк соседний подыгрывал, оттеняя её своим журчанием.

«Вот бы сейчас ту , что в Архангельске у кирхи слыхал.

Ведь она б тут созвучна была б. Не балалайка же. Как сошлось бы всё. Занавес этот, с небес опущенный, на полмира раскинутый, и звуки, с земли до небес навстречу ему подымающиеся».

Спо́лохи ответили ему едва различимым . Он даже взглянул на избушку: «Подкинул кто дров? Нет. Дыма не было. То с неба. То оно со мной говорит. Как тот огонь, что в материнской печи».

Он замер и не ощущал ничего, кроме жажды постичь и желания наслаждаться. И вдруг уловил в себе новое: сперва насладиться, а уж после, коль случится, постичь…

Последнее, что увидел он, пока не заснул, был , что замер на вершине сопки, вглядываясь в волшебство: «Знать, не все из них живут, в землю носом ткнувшись».

Человек и олень смотрели в одну сторону. Да и все, кто не спал в тот час на земле, кто понять хотел: кто мы есть в этом мире, зачем мы. Одни ли?

Миша уснул сразу, и столь крепко, что не слыхал, как олень подошёл к нему, постоял, склонился над его лицом, ткнулся в руку и, неслышно ступая по мягкому мху, поплыл сквозь сияние и звёзды в свой древний мир. Прекрасный мир, нетронутый ещё пытливым человеком.

Было, наверно, . День, проспав недолго, вновь радовал своими красками всё живое.

Миша раскрыл глаза. Огляделся. Встал, улыбаясь, повернулся лицом к морю: «Утро оно такое... Такое…»

Он распрямился, красотой, свежестью, началом дня упоённый. Кулачки к груди прижал и дышал, втягивая с воздухом игру света, движенье малого листочка, хрустальное журчанье ручейка.

«Красота какая… Такая…

А слов-то почему так мало, чтоб себе же сказать о том, что вижу? Описать то, от чего глаза в восторге! Бледны слова перед блеском солнца, тусклы пред красками самого малого цветка. Отчего этак-то? Вижу ведь! Почему словами своё для себя же не умею повторить?»

А солнце! В полярный день совсем не яркое, низкое, можно смотреть, и глаза не слезятся. Оно каждый камешек, вереска стебелёк, листик на берёзке стелящейся, на ветерке трепещущей, уже сосчитало. К травинке тоненькой, осенне-бледной свой лучик подобрало, чтоб она на краю мира одинокой не была. Прикоснулось к песчинке, что на берегу морем обласкана, словно к нему, солёному, ревнуя.

И море себя солнцу открыло. Волнами к нему, сколь может, тянется. Со дна, из глубины течениями поднимается, чтоб капелька каждая лучиком тёплым перед зимой напоилась. Чтоб после, в темноте, теплом этим жить. Свет вспоминать. Весны дожидаться.

Выше по склону радуга – солнца да воды дитя, мхами и лишайниками цветными по скале расплескалась. И уж солнце само тому разноцветию завидует. Полукружия красные на ярко-жёлтую полянку набегают, и тут же на снежном ягеле будто .

Ближе к склону сиреневый лишайник в соседи себе тёмно-синий выбрал и с небесной голубизной да морской сероватой лазурью перекликается.

Оранжевые шляпки грибов, возвышаясь на коротеньких ножках над мхами, перемигиваются со спело-янтарной россыпью морошки.

Облака волнами повторяли дуновенья ветерка. Ветер вздымал волну на море. Песок на прибрежном дне рябью подражал морю.

Облака, море и песок отражались в Мишаниных глазах, и теперь уж не то что слов он не находил, но и объяснения этой волновой схожести воздуха, у него не было.

Камни вокруг, будто чем покрыты. Словно корой, что на деревьях. Иль кем обжиты? Мозаикой их будто обложили. И без прикосновения чувствовалось, что они , словно овчиной вывернутой, обросли. А вот валуны, что подальше, на берегу ручья, словно кем разрисованы. На них, серых, серые пятна в серую крапинку выведены. «Что ж это? Серость одна?»

Миша губы поджал:

«Ведь вижу, что отличны цвета. И что согласны меж собой, понимаю. Оттенки различаю. Красоту узора, природой сотворённого. Созвучность изгибов, линий познаю. А не произнесу. Имени тому не найду. То только со мной, что ль, такое? Не все слова, что в запасе у него, Господь мне доверил? Иль отнимать начал?

Может, прав тот, морщинами испещрённый старик-самоед? Глупею?! Вчера на небесный костёр насмотрелся, а сегодня…

Во мхи вглядываюсь… Олешком оборачиваюсь?

Да нет же! Человеком только и становлюсь! Красота – она подымает.

Господи! Неужто всегда в ней жить буду?!

Да почему один-то я ей внемлю?!

Спят-то все пошто? Отец. Дед. Малгин угрюмый, рассудительный Прокоп Норкин, основательный , торопливый , набожный Дементий Носков, смешливый – почему нет в них восторга? Отчего вчера я один наслаждался сиянием? И сегодня при этаком-то утре, когда весь мир к человеку раскрыт, они в избе от мира закрылись?

Растолкаю. Разбужу. Пусть порадуются. Проспят ведь красоту».

Миша компас за пазуху сунул, отцов кожух подхватил и – вприпрыжку к избушке.

Да только тут дверь навстречу ему отворилась, и на порог вылетел, сколь возрастом ему позволено было вылететь, дед. Лицо страшно в гневе. Палка суковатая в

руке так и ходит. Лука кричал на весь Мурман:

Стащил! Прибью безмозглого!

Миша, в лице переменившись, деду под ноги отцовскую одёжу кинул, развернулся и припустил по камням на вершину сопки.

Брошенная в след ему палка хореем ударила по спине.

Он рванул изо всех сил: «Теперь уж я точно олешек».

Скрыты десять глав.

Глава 13

Осень 1725 г.,
Архангельск

Вечером на третий день, в доме пастора .

Хрящик попался столь крепок и велик, что ни зубами не взять, ни проглотить. Запихал его языком за правую щёку и сидел с этаким флюсом. к нему присматриваться стала, так он за левую перегнал: «Выплюнуть бы куда! Учил же : „За стол сядешь – сытым скажись. Первым есть не начинай. Присмотрись. Потыкай, конечно, из уважения, но не боле”. Он так и выдерживал. До того, как mutter, глядя на то, что он не ест, на разбитые его губы, повара пригласила и что-то тому указала.

Мише с поварни – тут её называли – мяса вываренного принесли. Морковкой распаренной и чем-то зелёным обложили. Красиво. Да тарелку глубокую с бульоном. И . Он и не сдержался, бульончик похлебал. Кивнул mutter благодарственно.

«Вроде ничего. Никто не смеётся». Тогда, осмелев, взял нож в правую руку, вилку – в левую. Китти кивнула: правильно. Мизинчик отставил. Китти головку чуть склонила, и сама свой в сторонку. Он, ободрённый, кусочек отрезал и в рот. Тут и почувствовал: «Кажись, на сегодня всё. Куда бы выплюнуть-то? Да смотрят все. Mutter особенно. Каргопольский толковал: „Больше хвали хозяйку. Увидишь что, и хвали”. А как? По-русски она не понимает, по-немецки я не говорю. Вот бы наоборот: и она бы понимала, и я бы говорил. Вот и улыбались оба. Кто кого шире. Скоро рот от улыбки сведёт. За весь прошлый месяц столько его не растягивал. А что, в Европах везде так?

И ведь хорошо всё начиналось! Отец после разговора с учителем не только отправление отложил, но и башмаки купил. В камзоле отказал: „Одноразово то. А башмаки сгодятся”. Где-то экипаж нанял, велел Гавриле, возничему, довезти до немцев и сына у калитки подождать».

Приехали. Миша как сошёл, сразу столкнулся с широкоплечим. У обоих кулаки сжались. Только тут отец того поклонился, и Миша, выученное помня, тут же в ответе голову вниз, глаза кверху. Втроём и двинулись к дому. «Вот она. Полити́к».

В сени поднялись: «Как наша горница, только уж куда парадней. Эвон, дерево под лаком какое. И свечей!» Тут вспомнил указание: „Чтоб там не увидел, наперво рот закрой, а потом вид сделай, что у тебя в доме такое же, только лучше”. Миша губы сомкнул, а вот как вид сделать, что у них в избе краше? Тут Томми выручил, залаял, с лапами на него кинулся. Отвлёк от наборных потолков.

Дальше прошли. Каргопольский учил: „Пригласят в парадную залу. Первым не входи. За кем подержись и за ним всё повторяй”. Миша так и сделал. За Эльманами вошёл и кому надо, в правильном порядке поклонился. О себе отрапортовал, и ответное выслушал с достоинством. Выученное сказал: «Михайло Ломоносов, сын морехода и торгового человека с Холмогор». Отец, когда он на сойме то в голос повторял, потом до вечера ходил довольный. А Миша ещё и по-голландски выучил.

В зале, правда, маленький конфуз вышел. Пастор как родную речь услышал («»), к Мише с вопросом на своём языке обратился. Что уж там говорил? Но у Миши и тут заготовлено. Для всех одно и то же: «Я пока голландским не отлично владею. И чтоб вас правильно понять, прошу на русском, на котором вы столь совершенно говорите, меня спрашивать». Все кругом закивали. То ли хитрость поняли. То ли его к хозяину уваженье.

«А горница! Зала, то есть! Окончиков стеклянных сколько! Меж ними картины. После к ним пригляжусь. Стулья, соломой будто плетёные. Надо хоть не первому сесть. Вдруг подстава? Вон те, что на коже, вроде крепче. Столы в один составлены и белым полотном покрыты. Шкафы вдоль стен створчатые и для посуды. У чашечек стенки до чего тонки… Кувшинчик маленький. Детский, что ли? Печь разрисованная. Нет. Как правильно-то? Изразцами обложена! Сундук здоровый в углу, ближе к окнам. Нет! Не сундук. То стол. Треугольный. А вещиц сколько занятных? . Точно: курит будут заставлять…

Светло, как днём. . Тёплый свет ей взрослости придаёт. Она, как накануне и предупреждала, на меня не смотрит. С mutter гостей обходит и равно всем улыбается».

Миша, как договорились, вид взрослый принял. Губы в полуулыбке. Веки полуприкрыты, чтоб блеск в глазах ответно попридержали. Да всё одно. Как встретятся с Китти глазами, вся хитрость их пропадает. Вспыхивают. Хоть свечи гаси – столь вокруг светло.

А гости всё шли. И Каргопольским велено запоминать всех. Вот вошёл вертлявенький господин. Миша его по кирхе помнил. Тот всегда перед ним садился. Так то оказался . «Пендель – ведь маятник на немецком… Точно для вертлявого имя… , аптекарь. , вдова. Торговые люди: с . Пупы́рь этот прыщавый, значит, Курт… , отец и сын. Воно как! Отец мебель в Торговых рядах продаёт, а сыночек его белобрысый Клаус по вечерам с клиночком под полой расхаживает… . Тот высокий, что со мной дрался, .

Отец у него с таким же злым взглядом. Вот на мать бы поглядеть. Интересно, они и спят с такими лицами? Жуть, наверное, какие сны к таким приходят!

Когда у были, так сперва танцы, а после к столу. А здесь как?»

В кафтане было тесно и страшно жало под мышкой. Правый башмак как будто левого больше. Миша всё боялся, что тот в какой-нибудь момент слетит. Представил, как коричневый бойко выскочит на середину зала, подпрыгнет

и валится боком. «Все иноземцы засмеются. Да тут любой засмеётся. А мне ведь „город представлять”. А тут башмак… Безсту́житься… Позора́». Миша пальцы на ноге сжал: «Вроде теперь крепче держится. Что теперь, весь вечер за башмак, как птица на ветке, коготками держаться? Ворона… „Ворона из города Верона” – тут же пришло ему в голову. – Экая дурь… Я город представляю, а тут глупость.

Кафтан вчера принесла. Всё хвалилась, как сын её в нём щеголял. Надо было при ней и одеть. Пусть бы распорола. Да что теперь…

Танцы впервой? Или к столу? Отчего вначале ждать подвоха?

Почему всё не как у нас-то в деревне? Не по-простому. Ну, утром дал в зубы – вечером уже вдвоём на одной лодке гребём. А тут... Этак-то зачем придумано? Чтоб мириться, столько премудростей. В другой раз в драку не полезешь. Поклонись сперва, после по скуле и опять поклон. Дескать, простите, что сразу не добил… А потом за стол, да ещё танцы эти…

Господи! В чулан бы от всех! Да с Китти!

Иль лучше всех – в чулан, а с Китти в залах?

Опять дурось. Матушка сказывала, что с ней вот тоже этак бывало. Надо о чём важном думать, а наваливается, да липнет как глина к лаптям, ерунда сторонняя.

А если по-серьёзному? Как лучше-то по политесу? С Китти в чулан или всех туда, а самим…?»

За столом опять не всё увязалось. Вино предлагать стали. А Миша то поздно углядел. И когда из-за его плеча вдруг кувшин возник, то перевернуть бокал, как у них на

становище дед Аверьян с кружкой проделывал, он не успел. Наполнили до краёв. Заметил, на стол глядя: «Всем так по рубчик, мне вот только ошиблись – по самый верх, с наплывом. Теперь что ж? Пить? А я ни разу. Ни вина, ни пива».

Герр Мейер встал и руку с бокалом да отодвинутым локотком поднял. На Мишу глядя, торжественно так:

За прибыльную торговлю промеж Россией и Европой. Чтоб коль случилось какое меж нами недоразуменье, так всегда миром завершалось.

Миром, миром! – послышалось со всех углов стола.

«А после все на меня смотрят. И Китти ладошкой вверх показывает. Встал. Бокал с локотком как Мейер-отец выставил, жду, что далее. А все смотреть выжидательно продолжают. И надо бы, что сказать им... Какой же мир, когда трои́ма на одного, да с подножкой, да с ножиком. Да ладно, думаю: хоть на мне и синяки, сынки-то тож изрядно разукрашены.

Миром.

Сказал, и самому будто легче.

Все загалдели, потянулись друг к дружке и ко мне с бокалами. Улыбаются. Пить надо. Так и выпил. Кислятина... Навроде клюквы перебродившей напополам с прокисшей брусникой, да ещё в последний момент рябины сунули. И сызнова не сплюнешь. Опять улыбайся. Но зато, чувствую, хрящик проскочил. Сразу полегчало. Бокал на стол. Чуток не попал меж тарелок. Звякнуло чем. Отскочило что-то. Да ерунда! Китти смотрит как-то не так. Да ладно! А хорошие эти люди, немцы!

За родителей пили, за море спокойное – за то, конечно, до дна.

Сижу и вдруг понимаю, что …ничего не понимаю. Вижу, говорят все, а о чём – не разумею. Вот думаю, вино проклятое. Верно сказывают: разум отбивает. Но потом дошло: они, выпивши, на свой язык перешли. Замирились, и политес им не надобен. А ведь как не по себе-то, когда все понимают, а ты один болванчиком скалишься. А чему улыбаешься-то? Может, дурному? Может, они меня обсмеивают, а я им улыбку... Или о городе что плохое?

Это у нас после чарки на песни переходят и обнимаются. Да, брататься-обниматься – хороший обычай! Где Китти-то? А у них, значит, как выпьют, так на тарабарский язык. А петь по-какому? И что петь-то будем? Разве вот:

Под окошечком сироточка одна,

посмотри-ка ты, мой милый на меня…

Или, что отец обычно:

Ах, по лугу, лугу да по зелёному,

Гулял, гулял молодец, не радостен да не весел,

Молодушки не нашёл, сам заплакал да пошёл...

Про молодушку у меня верхи славно получаются… Сейчас спробую…», – Миша начал подниматься.

Тут пастор, видно, давно заготовленное, прибережённое слово красной скатертью развернул:

Мы с вами с Рождества Китти не слушали. А она выучила новое. У Генделя. .

Все разом захлопали. Обернулись к треугольному столу. С него уже сняли покрывало. Под ним оказался раскрашенный ларец. Крышку у него вверх подняли, а уж когда открыли клавиши, понятно стало: то музыка.

Китти села за клавесин. Её обступили. Для Миши место поближе освободили. Она посерьёзнела. Взглянула на ноты, и разом, мягко, всеми пальчиками .

Миша ждал, что инструмент заиграет как в кирхе. «А тут! Звук такой, как будто кто цепью гремит. Или вот, как колокольцы малые на звоннице да при них поддужный колокольчик из дешёвеньких. .

Может, оттого, что вино зелено, и тут тоска зелёная, – челюсть вниз повело. – Но нельзя же! – Миша собрался. – Надо учиться говорить по политесу: торжественная мелодия. Вон Пендель с Киниусом стоят и кивают в такт». И он тоже начал. Вниз да вверх головой. Так и вправду стоять легче стало. И от уныния балясины на лестнице считать расхотелось.

И вдруг Китти прервалась. Взглядом всех обвела

То после. Потом сыграю. А сейчас вот хотела… Ральф, подыграй ту, что в июне… – и она посмотрела на длинного.

«Не так она как-то посмотрела».

А длинный этот, Ральф, будто сговорено у них, достал длинную трубочку – и наизготовку. Китти заиграла и кивнула . Тот губки сложил и, голову склоняя, бодренько так вступил. И всё это куда веселей! И Китти озорно на всех смотрит. И верста раскачивается. Улыбаться все начали и ножками притопывать. Одному Мише не нравится. Не по нраву ему, как она на длинного смотрит. Как тот губищи раскатал:

«Надо было размашистей по ним там, под мостом… Он на что раскатал-то? Вот сейчас закатаю обратно! Я те дудку твою… Ты у меня насвистишься в чистом поле средь коров. Как Федулка, пастух куростровский».

Но тут Миша вспомнил про полити́к и про мир этот. Отошёл в сторону и сел на кожаный стул. Но и там покоя не было. Китти играла всем лицом, на каждую ноту бровкой отвечала. То склонялась вперёд, то отбрасывалась к спинке стула. Вся она в музыке. И все слушают, только трое у окна всё говорят и подсмеиваются над чем-то. Они слушать, внимать должны Киттиной игре. Ему обидно стало: «Подойду и ногой вон того расфуфыренного под коленку. Тогда все посмеёмся».

Миша в сиденье обеими руками вцепился, чтоб чего нехорошего не вышло. «Ещё, что ль, налить себе? Иль вдарить кому? – в горле запершило и кулаки зачесались. – Господи! Это что за любовь? Каргопольский, что это за политика? Китти! Где тут у вас сеновал?»

Объявили, что последуют танцы.

Миша пальцы сжал, башмак изнутри ухватить пытаясь. Руку отвёл, чтоб не так кафтан жал, и стал бояться. Вот увидел бы кто его сейчас из деревенских или парни со станови́ща. Иль мужики с корабля. Иль китобои с . «Лучше бы туда. На море. В шторм. В воду ледяну, чем здесь на полу этом лаковом да при свечах ярких».

Они с Каргопольским не всё успели доучить. Две последние фигуры вообще не прошли. Да успели бы, если б не нога да Мишино упрямство: «Не буду со старухой Дусяткой в пару вставать». И Дусятка противно при том хихикала, и зуб свой единственный показывала: „Хошь, милой, я с тобой парой к немцам пойду. Ишь, как ладно у нас получается…”

Миша взмок. Капелька пота побежала по спине: «Отчего она-то холодная, коль я горяч? А ну как Китти руку мне на пояс положит и мокрость эту ощутит? Что подумает?» Он к спинке стула прислонился и каплю ту по рубахе растёр. Задышалось свободнее. Глазами Китти отыскал. А она вся уж в его объятиях. Тоненькая. Будто цветок-колокольчик нежненький. Каждому дуновенью ветра послушная. К солнца лучу тёплому поворачивается. Она уж вся созрела. Кто сорвёт, тому и навек верна будет.

А у Миши одно в голове: «. Полонез бы лишь». Он из него-то не всё постиг. И музыку раз только слыхал. И бабка Дусятка в партнёршах до чего страшна, что он всё больше на сторону смотрел, чтоб с зубом её не встретиться. «А тут... Да при народе…»

Музыканты ноты перекладывали. «Лишь бы полонез…»

Пастор подошёл к ним и шепчет что-то. «Полонез бы…»

Китти от картины, на которой две пары в единственно знакомом танце застыли, ему улыбалась.

Стол уж вынесен. Стулья вдоль стен расставлены. Хозяин с супругой стоят и то на него, то на дочь свою взгляд переводят. Mutter, правда, иной раз на Ральфа благосклонно посматривает. Музыканты настраиваются.

Миша пытался по первым нотам понять: «Что играть-то будут?» Да где там… Вдруг подумалось: «Их бы всех к Кеккурскому станови́щу. Да в сентябре. На камни да мхи в башмачках с чулочками. На трески разделку. Да вот в париках этих и панталонах. Чтоб от таскания коробов тяжеленных до развешивания рыбы очищенной по вешалам. И чтоб под музыку. И ножкой повыше. И уж там ладно, тогда играй хоть .

Но сейчас! Господи! Лишь бы полонез!»

Напротив, через окно, виднелось лицо возничего Гаврилы. Из сеней Томми выглядывал. «Эти, в случае моего позора, вести по всему Архангельску в час разнесут». Он живо представил, как пёс несётся к Рыбным рядам и там, собрав вокруг себя лохматую свору, радостно пролаивает новость: «Ломоносов на паспье в первой же фигуре своей ногой о свою другую зацепился. Смеху среди дам было! Гав! Хгав! Гав!»

На середину залы вышел распорядитель танцев. Трость у него с большим белым шаром. Распорядитель отвесил низкий поклон.

Миша скрестил за спиной пальцы.

– он тростью указал музыкантам.

Миша опешил. Кроме слов „дамы и господа”, „Европа” и „пожалуйста”, он ничего не понял. Пёс в дверях оскалился. Гаврила нос плющил об оконное стекло. «Ведь выдавит сейчас».

Миша в надежде глянул на Китти. Та что-то одними губами беззвучно проговаривала. Он вгляделся. Катюша шептала, повторяя одно только слово:

Сын морехода и торгового человека с Холмогор, первый, не дожидаясь музыки, сжав пальцы на ноге, выпрыгнул на середину зала: «Не дай Бог, переиграют!»

Скрыты тринадцать глав.

Глава 27

Май 1727 г.,
Архангельск

...

Пристань монастырская белела новыми досками чуть правее главного входа в обитель, напротив кругленькой угловой башенки ограды. Башенка – в аккурат маленькая копия, как у Гостиных дворов. А справа рядами были раскатаны, поди, тысячи тех, что так всегда привлекали Мишу. Все прошлые годы, рекой мимо проходя, он слово себе давал: «Пренепременно пересчитаю. Сколько же их тут? . Со скольких сосен столько смолы? Есть ли число такое у Магницкого, чтоб всё это измерить?» Он остановился.

Запрыгнул на большой камень у ограды: «Эх! Время не то. Май. Их только приплавлять к городу начали. И десятой доли нет, что обычно в июле бывает. Зато считать легче. Перечту и после умножу на ту площадь, которую они летом занимают». И принялся. Сперва сосчитал количество бочек в ряду, затем и ряды. Сколь раз сбивался и сызнова начинал.

Цифры всё разные получались. Среднюю вывел: тысяча сто пятьдесят.

Побежал на дальний конец площади, где заканчивались поперечные слеги, по которым закатывали бочки. Миновал ограду, затем конюшенный, скотный монастырские дворы, остановился у двух махоньких озёр. «Ага. Вот последние доски уложены».

Обернулся к реке: «Как всё глазом-то окинуть?» Тут у второго озерца увидал врытые кем-то и сверху меж собой канатом стянутые три столба. Подпрыгнул, подтянулся и встал на вершины. «Вот. Теперь как на постаменте. Словно памятник», – Миша гордо выпрямился. Стоял и прикидывал размеры площади. Соизмерял занятую со свободной. «Сколько же на этот Смольный Буян бочек накатать можно?» В голове вдруг отчётливо увиделось «23850». Стал считать, и получилось у него – он и сам не поверил – ровно столько же: .

...

«А народу сколько кругом суетится! Бондари вон обручи поправляют. Грузчики с барок бочки скатывают. Шенкуряне плоты из бочек у самого берега разбирают и лошадьми выкатывают пузатых на слеги. А вон, – Миша сейчас только углядел, – видно, учётчик. Да не один. Эх, у них бы спросить – и считать не надо. Да бежать... Тут с одного края до другого бочек этих волнами, как Двины ширина. Да, поди, не скажут ещё».

Он огляделся напоследок: «Вот оно. . Сколь приятно быть на высоте, запах смоляной вдыхать да за работой других наблюдать! А хорошо, поди, памятникам!

Только бы к берегу, лицом к реке поближе стоять».

Справа ближе к морю он углядел главку храма Николая Чудотворца, строящиеся Рождественскую церковь и Троицкий собор, далее луковку с позолоченным крестом на светлом барабане купола Воскресенской церкви, потом башни Гостиного двора. Ещё правее кольнул глаз шпиль кирхи, за ним главки деревянной Успенской церкви. Миша выбрал ориентиром центральную, квадратную башню Гостиного, спрыгнул с постамента и зашагал на Соборную пристань. Пробивался через стадо монастырских коров, которое пастухи гнали подальше от реки, на пастбища: «Наверное, вон к тому чахлому лесочку». Бурёнки, вскидывая головы, мычали. Иные подпрыгивали от радости. Лягались задними ногами. «Видать, за зиму в коровнике намаялись, сердешные. Первый раз выпустили их на свободу, к солнышку, на свежую зелёную травку. Весна – природы пробуждение. Рождение надежды и радости». Только подумал, и, словно в поддержку этой весенней радости, разом со всех городских храмов загудели колокола.

«Запишу вечером в дневник: „Вокруг гудел город”». Размечтавшись, он ногой ступил в свежую коровью лепёшку. Поскользнулся и только что не упал: «Вот сам бы загудел сейчас... В городе этом не зевай». Миша пробежал первыми домами коротенькой улочки Малой Слободки, оставляя за собой коричневый след. Пересёк многочисленные огороды, миновал и длинные склады. Припустил по . Свернул к реке у подворья . Издали ещё заметив высоченную , скоро уже подходил к пристани.

Федюня Зеленков, заметив Мишаню, замахал руками куда-то вверх по течению, крича:

Беги скорей на Юрьев взвоз. К . Отец твой там сговаривается. Да бегом. Он давно ушёл.

«Соловецкое подворье... Дак, значит, к островам пойдём! Вот куда давно хотелось», – и Миша скорей, через пустые ещё рыбные ряды, через ручьевину, бросился обратно к Юрьеву взвозу. Да только тут же увидал бредущего ему навстречу расстроенного отца:

Упустили... Раньше нать было. Ты где шастал-то? Уплыла выгода монастырская. проворнее оказался. Давай в Каменный город. Там что получим! Нет! – отец остановился. – Давай на гукор. Ивану Малгину скажешь, чтоб на месте оставались. Я велел ему к Юрьеву взвозу переходить. Скажешь, с монахами не случилось. И после сразу в Каменный. Не найдёшь меня, жди под Титовым орлом. И не бегай боле никуда. Не считай ничего и не выглядывай. Стой под двуглавым, и, как он, головой не крути. Чтоб не искали тебя боле.

Миша давно уже толкался у . Обежав и Русский, и Немецкий дворы, в палатах потолкавшись, отца так нигде не нашёл и стоял под медным двуглавым орлом, что Иваном Титовым был отлит. Одного отцова наказа сполнить, как ни старался, не мог: крутил головой во все стороны, словно флюгер при порывистом ветре. То вверх, на 40-метровую высоту к самому шпилю глаза подымал, то смотрел на реку, корабли, Кегостров, то вглубь двора через наполовину раскрытые железные Двинские ворота вглядывался, а больше на людей проходящих. И вот что

приметил: «Наши все – хоть купец, хоть простолюдин служивый – одинаковым шагом через ворота проходили. Бегом – так бегом, шажком семенящим – так им и трусили. Плёлся кто – так улиткой и проползал. А немцы … Тут иной манер. Вон в своём, с иголочки, кафтане и коротких штанах с чулками спешит, спотыкается аж, а только с улицы под башню зашёл, на булыжник ступил, в мире деловом оказался – и словно подменили его. Спинку выпрямил, ступает не спеша, гуляючи будто. И оттого всем встречным кажется до того уважаемым, прибыльным человеком, что сразу шапку перед ним ломать хочется. И то не только видный какой иноземный купец, а и дама любая проделывает. С кареты вприпрыжку соскочила, а у ворот – припрыжку свою под подол и павой выступает: расступись! Знать идёт!»

Миша, чтоб себя проверить, даже к стене повернулся, глаза прикрыл и на слух эту манерность определял: «Вот , из прохода звук их гулко доносится, как часы. А только прошёл мимо, вышел к берегу, так сразу, , припустил.

Обернулся: – Точно! Парик и одеяние французское. То всё политес. Может он, как и отец, на всё лето ни одного подряда пока не взял. А по виду – так на годы вперёд семью обеспечил».

Миша тут и вспомнил, как утром батя, с лицом разочарованным, с руками раскинутыми брёл навстречу ему от подворья. Всем видом своим, даже собаке каждой показывая: „Упустил подряд. Безудачен. Неча успешным со мной дела иметь”.

«Надо иноземную хитрость спробовать», – Миша вдоль стены порядком отошёл, развернулся и зашагал привычным, торопливым, чуть развалистым шагом к кованым воротам. А как зашёл под башню, так переменил шаг на неспешный, уверенный, спокойный. Развалочку для палубы отставил. Выпрямился, сколь мог. Подбородок к небу. Улыбочку, как у из суконной лавки, на лицо своё неулыбчатое прицепил. Рукам приказал не вымахивать. Комаров не отгонять. По бокам себя не охлопывать. Петличку не ковырять. И этак по центру прохода и выступал. И глядь, какие из своих, так и бочком его обходили, а один – дак поклонился.

Тут отец сбоку откуда-то выкорнул и мимо хотел было, да только, почти уперевшись в сына и признав его, на лице удивление выказал:

Чего это ты?

Но тут же и о другом:

Пойдём. Сговорился. Подпишешь. С припасами на Летний да сходим. Да, коль быстро управимся, в Колу посулили нас с хлебом подрядить.

Да ты бегом-то можешь? Чего ползёшь-то?! Вышагиваешь-то чего?

Вот только быстро бумаги справить не получилось. Вернее, Миша за отца живо расписался. Тут и выводить-то: „По велению отца своего Василя Ломоносова... – это покрупнее да поувереннее, с пёрышка нажимом. И дале уж как получится: ...сын его ”.

Да только и другие стали упрашивать. Михей Фоминых из местных, когда-то в чём-то кому-то из дальней родни помогавший. Отцов знакомый Григорий Еремеев с Кеми банным листом пристал. Да ещё купец с Кольского посада, чья девка с малолетства столь красива, что никто из мужиков, у которых парни скоро в женихи выйдут, ни в чём ему не отказывал.

Да многие неграмотны. Вот и водили Михайлу от амбаров на первом да к жилым палатам на втором этажах. А двери иные узки, да по замку на каждой. .

Брус еловый в прорези каменные вставь. Бумагу нужную, прочтя десяток прошлогодних, найди, да потом весь выход-заход в обратном порядке проделай, да к канатной лавке холмогорца ступай и за земляка клятвенно подписывай.

«Лучше бы мешки таскать, чем вся эта суета. А куда денешься? Свои просят. Земляки. Не откажешь. Да и отцу приятно: экий Ломоносовым почёт!»

А наслушались за день! И всё больше воистину «царских» новостей.

– где и подхватил, а за своё разносил, будто сам там был. Картавил: „Как в пе’вую майскую неделю поме’ла, так началось... Князь Меншиков, чьи под’яды нам на Му’мане попе’ёк го’ла, давай свою дочь под п’естол подкладывать. Сосватал её за Пет’а Вто’ого. А тому одиннадцать годов от ’оду. Тот ещё жених. Да ещё без ума от дочки Пет’а, а вовсе не от меншиковской Ма’ии. Так куклой фа’фо’овой Машу-то называет. А Долго’укий п’отив Меншикова гнёт. Глядишь, отбе’ут у того монополию, сами отто’гуем”

А когда галереей с Логином Звягиным проходили, тот на полусогнутых, бочком пришагивая, шептал: „У нас все подряды с Петербургом. А тот, говорят, императору молодому вовсе не люб. Там-ить отца его порешили. Да ещё тень деда великого ходит. Никак столицей сызнова Москву сделают”.

Только за дверью под номером 97 в договор за приказчика Гришу Вершинина с Елизаром Эйдером подписали – чернила ещё не высохли, как немец дверь притворил, в угол под покатый свод их всех утолкал, рукой рот прикрыл, глаза выкатил, и не то, что шептал – едва только выдыхал страшные слова: «При смене властей и не такое бывает. У нас в двадцать пять лет. Так сразу двор уменьшил. В четыре раза! А вот на армию денег не жалеет. Король-солдат. Французские моды отменил. Везде ревизию объявил. И вам перемен не миновать. Говорят, многие поплатятся. Сказывают, будто самого Толстого в ссылку отправили. А начали-то с зятя Меншикова, с Девиера. Генерал-полицмейстер петербургский, а . Уж после и до иных доберутся».

Василий Дорофеевич от страшного этого всё иконы глазами искал: «Откреститься бы. Да в море поскорей». Миша пытался понять, разобраться. Да только одно, пожалуй, для себя и подвёл чертой: «Царское всё походит на то, как у нас в зимой, после смерти вдовы Федорушковой, родня однорогую корову да баньку прошлого века делила. Сёмушке в глаз дали. В церкви все по разным углам теперь стоят и до сих пор никто из них промеж собой не разговаривает.

Неужели и в столице нет чего поважнее да государству пополезнее, чем фонари друг дружке ставить? Шли бы вон, мастерили чего, лодки конопатили, а не умеете – так хоть канаву какую обводную вокруг столицы копали бы. А то сказывают, слёз столько пролито было да кровушки пущено, когда возводили город на тех болотах, что отвести бы надо».

Скрыты главы.

132 чудесные главы, где как раз самое интересное и происходит. Без прочтения которых мозаика сюжета никак не сложится.

Оглавление