Эта история – почти быль. Почему почти? Потому что конец мы придумали. Переписали её, жизнь эту собачью. Мы ж люди… Так собаки про нас думают. Верят они, особенно бесхозяйные, в нас с вами

Она теперь уж смутно помнила, был ли когда у неё хозяин. И не потому, что память у собак короткая, а просто всегда хотелось, чтоб был. Вот и мечтала часто, представляла, а оттого, спроси сегодня кто: «Жила ли ты, Найда, при хозяине?», она бы с ответом подзадержалась, конечно. После головой покрутила б, язык розовый высунула, лизнула б себя. Причепурилась. И ответила б: «Уж верно, что жила. Только больно давно». 

Да никто из своих не спросит. Свои о таком не спрашивают. Они знают: у каждой собаки был или есть хозяин. Чего тут и толковать…А что сегодня нет, так значит, случилось что-то с человеком. Уехать пришлось на время, а места в машине не было: вещи ведь все нужно было забрать. Как без них-то? Или в больнице он. Но уж скоро выздоровеет. Надо только ждать его. Как-то перебиться немного. Пережить зиму вот эту. А уж когда к весне вернётся, радости-то будет! Пусть даже и косточки не выложит, зато уж точно потреплет по затылку и руку полизать позволит. Он ведь хозяин! Он человек. Жив бы был… Не голодал бы. Нашёлся б!

Найда раздумывала о своём, собачьем, вечном не просто от нечего делать. На то причина была. Щенки у неё. Двое. Вначале-то трое в дровяном сарае, за рухнувшей поленницей на старой куртке попискивали, да один и пяти дней не прожил. С рожденья – даже по собачьим меркам – не жилец был. Она с ним до последнего возилась. И молочко первому, и братьев носом отпихивала: не мутузьте болящего. Да не выходила. Пока на пруд бегала да к магазину, к хлеба привозу, вернулась – а он уж и отжил своё. Так глазки и не открыл. «Махонький мохнатый мой комочек» – Найда ткнулась тогда в его носик, шёрстку языком причесала и унесла подальше от деревни. 

Назад брела и всё принюхивалась. Трава ещё хранила молочный запах серенькой его шёрстки. Найда знала: ромашка да пырей до первого дождика помнить будут её малыша. 

Ближе к сараю шаг прибавила. Думать надо было об оставшихся. Пристраивать. Не должны они её судьбу повторить! У каждой собаки, у щенка уж точно должен быть хозяин. И лучше бы мальчишка какой. Иль девчушка пошустрей. Чтоб вдвоём носились. Вместе росли, мир постигали. И на речку с удочкой, и в лес – муравейник там пошевелить, и на велосипеде, и за вéликом. 

Он, хозяин, может и не знает ещё, что есть у него уже махонькая собака. Он, может, и свистеть ещё не выучился. И за ошейником в магазин не сбегал. Так на то она и собачья мать, чтоб узнал человек счастье. Дружбу и верность собачью познал. А они ведь на всю жизнь. Найда покрутила головой: «Да и человечья преданность… – она вздохнула – уж то, наверное!»

Сперва надо было щенят своих выучить самому простому. Чтоб понравились. Чтоб приглянулись. Чтоб выбрали, оставили их. На передние лапы припадать и хвостиком внимание вымахивать. Косолапо, умильно так, бочком будто бегать – то у них от природы. Да в глаза человеку заглядывать. Этому учить не надо. Для этого рождены. А надо вот выучиться к игре приглашать, на том языке, что любому мальчишке понятен. Он ведь с отцом да матерью также. За подол да брючину тянет и глазами всё своё мальчуговое желанье выказывает. 

Она щенят на улицу вывела, друг от дружки отпихнула, чтоб не баловали, тявкнула, лапы передние свела, прогнулась, морду на лапы положила и вперёд выставила. Братья со второго раза повторили. А уж короткими хвостиками вымахивать сами догадались. Смышлёные они у неё. Про Найду все на деревне говорили. «Умная собака». Только не нужен никому ум-то её. У кого свой пёс, кто кота по незнанию завёл, а есть и такие, кто в деревню со своим хомяком приезжал. Таких Найда совсем не понимала. Вот спросят такого: «Кто твой друг?» Что ему отвечать? Хомяк? Ведь глупость! 

«Друг – это собака. А хомяк это… – она слова подобрать не могла. Задней лапой за ухом почесала: – Хомяк это… Стыдоба, в общем. Не в хомяках же дружбу мерить». 

Среди людей есть и те, кто собой любуясь, давно решил: один проживу. Или вон как Коля Вал, который бензином пропах оттого, что ездит в дальние рейсы и подолгу в дому не бывает. Он часто, когда её подкармливал, говорил,  что у себя бы оставил. «Только, – ворчал – кто тебя, пока я в дороге, кормить-то будет?» 

А то ему невдомёк, как она без него-то живёт… А уж с ним-то бы!

 Вот и сейчас она умишком своим понимала: торопиться надо. Скоро жёлтый лист землю устелет, вода совсем студёной станет, разъедутся дачники. Местные внуков в город отправят. Тогда уж ни к кому не пристроишь. Тогда уж в зиму. В голод. В мороз, до желудка пробирающий. В бессилие. Когда, порой, и корку брошенную не разгрызть. В пасти только зажать, согреть, размочить. «Упаси щенят моих от доли лютой. Собачей».

Найда своих сначала понесла к первому от дороги дому. Там всегда щи на мясе варили. И главное, там не один – двое парнишек было. Чёрно-белого щенка, что скорей всего от Грома-пса появился, первым до калитки принесла и в кустах оставила. За золотистым побежала, и уж после, обоих подталкивая, под калиткой сама во двор проползла. Да только тут и поняла: опоздала! Мальчуганов уже в машину заталкивали. Старший с удочкой расставаться не хотел. Рёвом ревел. А та, черёмуховая, поперёк двери встала, и уж ясно: не бывать ей в городе. 

Найда своих торопила: не могут они не понравиться. Да только удочка уж под крышей сарая до первого июньского клёва пристроена, машина медленно отъезжает, а мальчуганы на заднем сиденье к стеклу прилипли. После кричать начали и ладошками по спинке переднего отцового кресла барабанить, так хотелось им мохнатых к себе прижать. И щенята, словно что понимали, косолапили за машиной. Только догонишь разве? У разлуки сто лошадок под капотом. 

Не случилась дружба. Растаяла, чуть затеплившись, как дымок из выхлопной трубы. А и надо-то было с часок. И завязалась бы она в узел. Крепкий. Неразрывный. Что на всю жизнь. 

Найда то поняла. Поняла мохнатая, что родив в осень, и дня у неё летнего нет, чтоб материнством наслаждаться. Чёрно-белого за шкирку и – улицей в другой конец деревни, к Ульяне. У той внучок – лихой, правда, парень, всё с палкой не расстаётся, молотит кругом без разбору. По крапиве, по луже, по лягушке, по Найдиной спине. Но Ульяна его за то всегда ругает – облаивает, Найда не раз слыхала. Вот на бабку она больше и надеялась, и то оправдалось: старуха, как щенка увидала, запричитала, губки вытянула и сразу его на руки. Тут Найда за вторым во весь опор: ну как, обоим свезёт? 

А как вернулась, застыла. Бабка, по всему видать, за миской в дом пошла, а внучок её чёрно-белого за задние лапы ухватил и трясёт над землёй, а после давай над головой крутить. Мохнатый комочек в визг. Найда беззвучно кинулась под ноги и сбила бы мальца, да только тот раньше, бабкин крик от крыльца услыхав, щенка кинул и – дёру. Ульяна глазами сверкнула вослед внучку: «Вот ведь… – пыталась она подобрать слово – щенок! Вернись, ужо, домой!» – крикнула она ему за угол. 

После взяла на руки собачьего сына. Села на лавку у крыльца. Положила его себе на колени. На фартук. На спинку. А тот напуган впервые в жизни. Людей доброту, о которой столько от матери слыхал, сам, на шкурке своей познал. Омокрился. К матери рвётся. Затем притих. А старуха с глазёнок его заспишки убрала. По пузику потрепала. Он от той первой человеческой ласки, словно котя заурчал. И она довольная, что есть вот в жизни, бегает, переваливаясь по земле, такая маленькая меховая радость, разулыбалась. Да только тут же в мечтах своих на землю и опустилась, и малого туда же на все четыре лапы поставила. К Найде подтолкнула:

«Ступайте отсель, милые. Не углядеть мне за своим шельмецом. В кого и уродился? Собакой растёт. Подите от греха подальше!» 

С реки туман клочьями наступал на деревню. Дело к ночи. Все по домам закрылись. Найда своих к сараю подталкивает. Мокрый скулит. «Верь теперь матери про людей!» Как ему объяснить, что разные они? Всё одно, что вот они, собаки. Или коты эти. У каждого своё на уме. 

А назавтра всё задалось. Само случилось. Из соседней деревни прибрёл, на батожок опираясь, старик Лукич, из местных. Его «раноставом» кличут. Солнце только поднялось, а он уж луг широченный, к середине июля ещё выкошенный, перешёл, за собой дорожку росяную оставив. Словно путь обратный пометил. В сарай прошаркал, нисколько не боясь, щенков из-под Найды достал и – к свету. Рассматривать. Изъяны выискивает, что ли? Найда рядом скачет. В глаза ему заглядывает. А в них жизни Лукичу на год. Двух лет она б не дала, даже если б он пред ней миску щей на кости выставил. За тот год возмужает, конечно, щенок. Собакой станет. А дале? В сироты?

Чёрно-белый бьётся в руке изо всех силёнок. Боится, что человек опять крутить его начнёт. Той бойкостью, наверно, Лукичу и приглянулся. Сунул он его за отворот ватника и, молча, побрёл к себе. Найда, всё ещё не определившись, отдавать ли щенка старому, долго бежала рядом. Чёрно-белый, мать рядом чуя, скулил, словно спрашивал: «Оставаться или намокрить, чтоб опять выбросили?» 

Лукич, словно тоже что про себя окончательно решил. Остановился, мостика не доходя, руку в карман сунул и кинул Найде сухарь. Она схватила, подпрыгнув, налету, но грызть не стала. Держала в зубах. Она-то ведь решенье ещё не приняла. А тут… За сухарь? Лукич тогда вытащил малыша за шкирку. К матери повернул, на руку согнутую посадил, батожок к себе приставил, дескать смотри, можно кому ещё на меня опереться, и ладонью гладит неспокойного. Прощайтесь, дескать.

«Я малого не забижу. У меня, знаешь ведь ты, детей нет, – старик вздохнул и вынул из кармана давно не стиранный, весь в табачной крошке носовой платок. Встряхнул. Вытер слезящиеся глаза. – А сколь поживём мы? Он помолчал, в глаза ей глядя: – То вам, собакам, завсегда лучше знать. Только ты, Найдушка, про то не говори мне сейчас. Не загадывай. Побегай, страдальная. Второго пристраивай».

Найда сухарь на землю опустила. Тявкнула прощальное. После ухватила пересохший и разгрызла: «Проживи, старик, дольше!»

Золотистый, ко времени тому, по следу её порядочно навстречу протопал. До куста ивового. Увидал, что одна возвращается, сел и не по-щенячьи серьёзно себя оглядывал: «Чем я-то не показался? И через спинку могу перекатываться и на задних лапах стою почти. Чуток подучусь – так и подольше смогу. И мордочка, сама говоришь, премильна. И вот, как ты учила, на передние лапы припадаю и хвостом кручу». Он тут же это проделал. 

Найда подхватила его – и в деревню. Ближе к магазину домик Надюхи-почтальонши. У неё сыну Витьке сейгод в школу. Она, конечно, одиночка… И зарплата мала на двоих – куда ещё собаку кормить? И Витьке опять же в школу. А щенок, понятно, отвлекать будет. И главное, у неё руки, после как Найду погладит, красными пятнами. «Но не к кому больше. Совсем мало людей в деревне. Ну, золотистый, не подведи!»

Дождик к тому утреннему часу уж собрался. Сперва моросью пригрозил, а пока трусила она, закапал, как серьёзный. Двор без калитки и крыльцо не обкошено. Не успевает Надюха. Найда подошла под окна. Золотистого на дорожку посадила. Прилизала. Оглядела. В нос чмокнула: не расстраивайся, главное, если что. Сама залаяла. Не хлеба просительно, а призывно. Дескать, дело общее. Моё, конечно, куда большее, но и ваше, человечье тоже. Ведь когда мы за вас в ответе, мы жизни не щадим, всегда предупредим, вытащим, хоть и не по силам порой, и всегда за вас –  и клыком, и когтем. А уж шёрсткой да язычком, верчением да лаем заливистым – этого в нас для вас неизбывно. Так и вы, приручившие, ответьте собачьей матери взаимностью…

Шторка простенького ситца разошлась, и в окошке показалось с ложкой за щекой личико Витьки. И пока не оттащила того Надюха, Найда своего ткнула, и понятливый сразу к ней повернулся и выученное исполнил. Лапки перед собой сложил, мордочку на них устроил, спинку выгнул и хвостиком вертит. Найда давай его к окну разворачивать. Только тот, на бок валившись, поняв видно, что хвостом не очень быстро крутил, вскочил шустро и опять, к матери повернувшись, ту же позу принял и удвоенно вымахивал. Витька –  то через окно слыхать – смеётся и к стеклу прижимается. Найда золотистого за загривок подняла и в правильное направление посадила. А тот вдруг кинулся ей между лап и спрятался под брюхом. Придумал новую игру. Найда пятится, и он с ней отступает. Витька хохочет. Нос в стекло вдавил. Пятак у него, а не носик. 

Найде, наконец, удалось золотистого взять поухватистей. Она с ним ближе к окну подошла, чтоб мальчуган того получше рассмотрел. И мордочку весёлую, и хвостик с беленькой шёрсткой на конце, и пятно круглое на грудке. Красивый у неё малыш. Не хроменький какой. Сообразительный. И глазки у него не отцовы, городского напыщенного да наглого, из немецких овчарок пса, которого она и имени-то не знала, а её, Найдины. 

Витька неожиданно в окне пропал. Золотистый сразу к матери подбежал и мнётся: «Что-то не так делаю? Подскажи. Уж я постараюсь!» И тут же перекувырнулся. Сору мокрого на него сразу налипло. Листа да иголок сосновых. Ёжик, а не щенок. Найда его облизала. Прибрала. И уж было, развернуться хотела да восвояси, только шторки вновь колыхнулись, и в окне уж два лица. Одинаковые. Матери да сына. 

Тут час Найды и настал. Он в эту осень и первый, и последний, и единственный. 

Она повернулась вокруг себя, словно за хвостом охотилась, и тут же, как мать её учила, как сама щенят своих, лапы передние свела, морду на них уложила, выгнула спину и глазами к окну. На Надюху. Дескать, смотрите, и он, когда вырастет, таким же будет. Эх, солнышка б! Шёрстка б заиграла… При солнышке смотрины куда веселее…

Малой её рядом, матери подражая, теперь уж в правильную сторону мордочку выставил и на Витьку глазёнками. Тут они и встретились. Четыре судьбы. И две преграды только меж ними. Стекло хрупкое да разбитая мужиком пришлым, шабашником беспутным Надюхина тяжкая жизнь. А почтальонше вдруг показалось, что не собака со щенком своим под дождём осенним к совести человеческой взывает, а она это с Витькой пред судьбой предстала и о снисхождении молит. А судьба та собакой со щенком обернулась и стоит пред ней – не дождём, а её же слезами омытая. И Витька, ангелочек её, теребит сбоку за рукав. Несмело только. Без надежды: «Мам, я учиться буду. Пятёрки буду. Ты только разреши Шаричку на повети. Пожить собачке разреши…» 

 Найда, оглядываясь, одиноко брела в свой сарай. Осенний дождь лил муторно и, похоже, зарядил не на один день. Плачут ли собаки? Кто ж скажет? По Найдиной мохнатой морде стекали капельки солёного дождя. 

В ноябре уже, когда река ещё не встала, а день давно был ночи короче, глава местной администрации сквозь толстые стёкла очков читал определение районного прокурора. После бланк отбросил, очки стянул, в карман упрятал, посидел, носом шмыгнул, сглотнул, головой покачал и крикнул в полуоткрытую дверь бухгалтерии: 

– Таисия Викторовна, поди на минутку. Прочти, чего это они удумали. Я сегодня без очков.

Таисия Викторовна, зная, что всегда вот этак, когда не всё по совести, а решенье принимать надо, Митрич бывает без очков, поворчала, а после прочла вслух: «От такого-то числа, номер такой-то в ответ на номер этакий, руководствуясь статьёй трёхзначной с буковкой Д, на основании обращения гражданки Сюевой Е.С. прошу незамедлительно исполнить предписанные законом мероприятия».

– О чём это они? – глава, позабывшись, очки из кармана вынул и дужку сунул в рот: – Чего исполнить-то?

– Так это… Ясно ж, что им надоть. Пристрелить…

– Чего? – в непонимании глава глазищи на бухгалтершу вытаращил. Потом, будто поддержки ища, оглянулся на портрет, что по статусу висел у него за спиной. – Кого стрелять?

– Так написано же. По жалобе Сюевой. Ту собаку, что у магазина стойку делает и младшеклассных по домам провожает. Пишет. На вверенной вам территории развелось много бесхозных собак. Одна этим летом чуть не до смерти её загрызла. Гражданка и требует меры государственные принять. 

– Сюеву загрызли? – глава всплеснул руками и, понизив голос, хоть и не было в конторе кроме них никого, добавил: – Что ж я не знал-то?!

– Да нет! – Таисия Викторовна решила объяснить по-простому. По нагольной, то есть, правде. – Сюева – чиновница городская из управления культуры, летом в дому здесь живёт. Кто-то у неё в огороде по грядкам ходил, морковь вытоптал. Так она решила, что это Найда – собака, что щенком ещё у Боровикова жила. Бакенщика утонувшего. Вот и написала культурная, что загрызли её. Сюеву. Ну, чтоб уж наверняка всё. 

– Что всё?

– Что, что! Вызывайте Василькова да платите за отстрел, – бухгалтерша лист кинула на стол. – Без меня это свершайте. У меня отчёт! – и ушла к себе, да ещё дверь плотно притворила, оставив в одиночестве Митрича, в чей затылок сурово, как и положено, по закону, с портрета смотрел гарант. 

В пятницу глава выдал Димке Василькову под расписку деньги на патроны да за работу. Спросил:

– Ружьё-то чищено?

– Да гуся бил, так чистил после. Положено. 

– Может, курки косят?

– Да чего им? Ново ружьё.

– Ну, так ты, того. Сам знаешь…

– Чего? – Димка удивлённо вскинул брови.

– Чего-чего! – глава хлопнул по столу ладонью. – Ты человек ведь! Промажешь – я боле платить никому не буду. Не положено дважды. Понял теперь?

– Так я не мажу. Вы уж будьте покойны. 

– Покойны! Тебе того с твоим ружьём от живых и надо – глава встал за столом перед Димкой: – Не мажешь? А ты попробуй разок! Стреляльщик. Тебе деревня за то спасибо скажет.

– Да оно мне надо? Спасибо ваше? – Димка рубли в карман смял. Выпрямился. Ноги расставил, словно перед выстрелом: – За пса платите, а волков отстрелять, так всё у вас прав нет. Законщики! – сказал, словно дробью крупной из обоих стволов саданул. И, не прощаясь, за дверь. 

В субботу поутру Димка в баню воды натаскал и затопил. Дровец на подкид приготовил. Так рассчитал: «Час туда неспешного ходу. Делов там на пять минут. Да час назад потеряю. Прогорит всё, конечно. Выстудится. Да ладно, чего уж. Деньги взяты. А может вернуть?»

Он посидел на низенькой скамеечке, щепи́ной меж половиц поковырял: «Нет отдавать-то свои придётся». 

В дому сапоги с тёплыми вкладышами натянул, материнские вздохи дверьми прикрыл, тёплые ещё пирожки её в газетке в сумку поясную сунул. Взял с собой один всего патрон и отправился вдоль реки с ружьём в соседнюю деревню. Немного не доходя до сарая бакенщика, в овраге, разрядил двустволку из нижнего ствола по вмёрзшей в лёд консервной банке. С тридцати шагов пулю точно в донышко уложил.

Найда от выстрела вскочила было, да постояв, прислушиваясь, улеглась на разодранную куртку единственного за всю свою собачью жизнь хозяина, с которым и пожила-то всего два месяца. Рядом валялся щенячий её ошейник. Это как паспорт собачий. Вроде пропуска на жизнь с людьми. Вот она его и сберегала. Пока он с ней, хоть и просрочен сколько лет, а всё ж, защита. Она улеглась. Нос в рукав куртки сунула. Унюхала едва уже уловимый хозяйский запах. Оттого даже и теплее немного стало: «Неча по-пустому бегать. Стреляет человек – значит, так положено. А мне надо силы беречь. Зима впереди. Эвон снегу уж навалило. Ну да ничего. Переживём. Люди помогут. А весной все в деревню вернутся. И детишек привезут. И каждый миску выставит у калитки. Заживём тогда!»

Найда закрыла не по-собачьи умные, чуть с грустинкой, зеленоватые, полные весенним уже теплом и надеждой глаза: «Конечно, заживём. Они, люди, добрые! Они ж не собаки!»

Димка банку попинал, дырочкой полюбовался. После достал и развернул газету. Не спеша, лицо ветерку подставив, сжевал пирог с капустой. Со вкусом его материнские увещевания вспомнил. Хмыкнул. Второй, с мясным чем-то, надкусил – да есть передумал. Прохрустел снежком до сарая. Со стороны реки доску нижнюю отогнул и сунул в темноту с любовью печёный, с впечатавшимся снизу угольком пирожок, пахнувший теплом, домом – жизнью то есть. И сразу ощутил на руке шершавость благодарного языка. 

«Вот ведь и по телевизору, бывает, правду говорят! Вчера там профессор из Архангельска выступал. Говорил, дескать, у собак да котов тоже разум. Только времени они не знают. И что умрут, не понимают. Так это, наверное, и лучше».

И ведь, сперва „спасибо‟ говорит, хоть и поди, сама голодная. Может, мать и не всегда глупости мелет? Может, прибрать пса? Да и в лесу с собакой…», – он свернул газету. Постоял, вглядываясь в окна пустой почти деревни, на раскинувшиеся кругом белые поля. Представил, как на снегу отпечатаются их следы. Большие человечьи и всегда где-то рядом, торопливой стёжкой, словно сшивая вечную их дружбу, следы собаки. 

Димка широко улыбнулся. Хлопнул себя по коленке и призывно свистнул. И тут же услыхал, как в сарае вскочила и к выходу кинулась Найда. Она, собака, умная. Она ж тоже… Человек!