Атлантический океан, Гибралтар – Карибские острова. 
20 – 21 ноября 2019 г.

СЕРЕБРЯНЫЙ ЗНАК

П. Овсянкин, М. Ананченко

Солнечным ноябрьским днём семнадцатипалубный океанский лайнер, пройдя Гибралтар, повернул к Карибским островам и шёл вдоль берегов Марокко, оставляя за собой размываемый горизонтом, его прямой, всё уравнивающей линией, широкий след. 
Сидя на корме в жёлто-полосатых креслах и любуясь лазоревой, выбеленной гребным винтом дорожкой, вспомнили мы другой след. Тот, который оставляют в нашей жизни учителя. Неужели, и он на линии горизонта растворится, пропадёт в океане жизни?
Об учительской доле в нашем Отечестве, много написано. История, что расскажем мы, произошла в Архангельске в конце 1990-х годов. В основе рассказа – реальное событие, произошедшее с любимым нами человеком.

Сын жил в Подмосковье. Приезжал домой редко. Она его понимала. По крайне мере, засыпая, себе говорила, что понимает. Он нефтяник. На северах работает. Вахтовик. Они там, на буровых, что-то по электрике настраивают. Семья у него. Неполная, правда. Жена Светка, а детей нет. Ни парнишки, ни девчушки. Светка весёлая, шебутная. Сыну за всю семью, а ей – за внуков. 

А тут приехал. Почти под Новый год. Накануне позвонил. Сказал, что на вечер. Утром улетит в Нарьян-Мар, а ужин с ней. Она ещё подумала было: «Может, со Светкой что не так пошло?» Но по телефону расспрашивать не стала: надо, сам расскажет. 

После уроков пошла на рынок и у Вики Соколовой, из «А» 87-го года выпуска, с предпоследней парты которая, купила кость на холодец и непомороженной зелени. Варила, как прежде, часов восемь. Кухня заполнилась полузабытыми запахами. Вспомнилось, как рос её Саша. Как Сеня жив ещё был. Как она, молодая, учительствовать только начинала. 

На голубом газовом огне да тихом пламени воспоминаний холодец получился как прежде. Как он любит. С чесночком и морковкой. Она украсила его зеленью и выставила на застеклённую ещё Сеней лоджию. «Приедет. Войдёт. Обнимемся. После в комнате своей побудет. Дипломы да благодарности его на стене так со школы и висят. Да кубок хоккейный. Да на полке ракушка с моря.

Ну а после – за стол. К телевизору. Звук выключим и посидим. Вдоволь. За прошлый год друг дружке расскажем. На год вперёд друг другом налюбуемся. Много ли матери надо? Вечер на год». 

Стопки тетрадок с контрольными девятых классов убрала в сервант. Он всё просит: «Уходи из школы. Чего нервы с нынешними учениками трепать? С нами так ещё справлялась. А с этими?!»

«А куда уходить-то? Дома с пустотой в двух комнатах в прятки играть? Дача давно заброшена. Да и к чему она мне без Сени? То она ему в радость была. Да вместе им. А одной…

А в школе хоть уважают. Вот в прошлом году „Заслуженного” дали». Она, правда, отмахивалась, говорила, что пустое всё, а сама, как в кино в титрах увидит «заслуженный артист России такой-то», так и про себя подумает: «И я заслуженная России!» Вроде, как и ей почёта да уважения, любви народной от того артиста перепадает.

Она вообще-то гордилась, что учительствует. Что выучилась. Что на курсе не в последних была. Хоть и из дальнего таёжного района приехала. И тяжело первые годы в институте давались, а выучилась! И в город среди первых распределена была. И с Сеней в согласии пожили. «Мало только. Сенюшка…» 

Она взгрустнула, хоть и давно выбелила жизнь воспоминания. Отболело всё за давностью. Дверку польского серванта прикрыла, села поближе к зелёному, с белым диском и затёртыми буквами телефону и стала ждать. 

Мобильник она не любила. Родители учеников звонили, как ей казалось, беспардонно и бесповодно. Она с позапрошлого года его так и не включала, и не заряжала. А домашнего номера давно никому не давала. Звонили только свои. Временем проверенные. Каждый звонок, будто из молодости. 

Сын набрал, как обычно, прямо из аэропорта. И сразу всё наперекосяк пошло. Сказал, что наметилась встреча по работе с человечком одним, и тот назначил в ресторане, и уж не перенести. Она ещё подумала: слово-то какое – «человечек»… Будто о кукольном каком-то. 

Начала было приглашать: «Пусть домой придёт. Вместе и посидим. Холодца на всех хватит». Да Сашка не слушал: «Тот человек серьёзный, домой не пойдёт. Где определил, туда и надо идти. Ты, мама, такси возьми и подъезжай». Он продиктовал адрес. 

В трубке оборвалось и безоговорочно загудело. Она ещё подумала было: «Может, холодца-то с собой? Переложить на блюдо с золотой каймой, да там и на стол? Чай, не прогонят!» Но тут же, над собой посмеявшись, оделась в синее праздничное, то, в котором на августовский педсовет и на Новый год ходила, на которое ей губернатор знак «Заслуженный учитель России» приколол, и на автобусе (чего деньги-то переводить – на такси пятнадцать минут, а ей эти рубли за три урока достались) – к ресторану.

Саша на крыльце её встречал. Без шапки стоял в мороз. Она его обняла и за дверь, за швейцара, в тепло подталкивала: простудится ещё. Швейцар низенький такой, плотненький, с коротенькими цепкими пальцами. Крепыш. Он на Дину посмотрел странным, чего-то непонимающим взглядом. «А что тут понимать? Была б твоя мать рядом, так и тебя, кругленького, с мороза-то к батарее закатила б». 

В гардеробе дама, в таком же, как у швейцара, обшитом золотым галуном пиджачке, с огромной халдой на голове, как у Риммы Михайловны, их учителя химии, приняв у Дины шубейку, неожиданно подмигнула ей, будто старая знакомая, с которой вместе в баню ходили. 

Она ещё тогда подумала: «Какие-то они тут все подковыристые…  Словно военрук их, что всю жизнь один. Запаса майор. С пушечками в петлицах. Он на каждый педсовет нового учебного года при медалях приходит. Всё высматривает, не пришли ли новенькие да незамужние. Артиллерист-недолётчик. Или перелётчик? В общем, мазила». 

Дине отчего-то сделалось весело. Да и сын, этих всех не стесняясь, обнял её и под локоток на второй этаж сопроводил. Он у неё рослый, широкоплечий. В Сеню. Красавец. Которые в галунах чуть не дуэтом языками цокают, их провожая. «Пусть завидуют», – подумалось тогда Дине. 

В зале народу было немного. Парни два стола заняли. «Студенты, поди. Хлыщеватые какие-то. Одеты не по-нашему. Гогочут. По плечам друг друга хлопают. Шумные. В противоположном углу люди посерьёзнее. Вроде, парами пришли. У них, наверное, день рождения. Да ещё девушки две сидели. Голыми коленками вверх. „Кузнечики”», – наклеила на них ярлычок Дина. 

Сели в ожидании товарища сына. Молча глядели друг на друга. Соскучились ведь. «Он всё не меняется»,  – с радостью, чуть прищурясь от света прожектора, падавшего прямо на неё, думала она. 

Сын вздыхал про себя: «Постарела мама. Вон седины сколько. И руки дрожат всё заметнее. Мел словно въелся в кожу. Подушечки беловатые. Она белый брусок в руках держала, поди, куда дольше, чем меня на руках качала. Оно и понятно. У неё призвание. Она учитель. Математик». 

Подошёл официант. На Дину взглянул и улыбнулся. «Что они тут все словно сговорились улыбаться мне?» Тот в мобильник потыкал. Заказ принял. У них теперь всё в мобильнике. Саша о рыбе спросил: «Треска всё ж или пикша?» Так тот за ответом к телефону, будто рыба с ним на связи.

Налюбовавшись сыном, она начала расспросы. Так уж у них заведено. Она спрашивала, он отвечал. А после наоборот. Словно игра такая. Дина успокоилась. Со Светкой у них всё в порядке. О ребёнке только не спросила. После Светку отчитает. Мужик тут ни при чём.

Саша только всё на вход поглядывал. Товарища ждал. Видно, надо так ему. По работе. И мобильный у него всё звонил или пикал. И сын то отвечал коротко, то отписывал кратко. И всё на маму глядел. Даже когда разговаривал с кем. И улыбался, как в детстве. Когда прибежит с реки, накупавшись. Она разотрёт его полотенцем, укутает. Он и сидит, присмиревши. Теплом материнским да мохером согрет. Улыбается. 

Подали салаты. Он, с дороги, ел быстро. „Метал”, как Сеня говаривал. А она только вилкой лист зелёный по тарелке повозила, пристроила его на другую сторону к синему товарищу и сидела, молча. После сыну тарелку подвинула, по руке погладила:

– Ты и моё. Сыта я.

Музыка заиграла тихая и приятная. Саша руку вверх поднял, откуда-то из-за спины Дины подлетел официант и наполнил бокалы красным, сверху со слегка маслянистой плёночкой, вином. 

«Вот расскажу завтра в школе. Пусть завидуют!» – Дина попробовала сперва чуток, и тут же осушила бокал до дна. «Эта лихость, наверное, от ожиданий да волнений. Вино какое приятное! Чуток пощипывает». 

Официант словно и не отходил. Салфеткой бутылку перехватил, ножку назад отставил, локоток чуток в бочок и бокал опять наполнил. Она любовалась игрой света с напитком и думала: « Вот она жизнь, полная до краёв. Завтра своим так и скажу. Вот он какой, её сын! Праздник для матери устроил». 

Она снова выпила до дна свой год ожидания. Захорошело. Все вокруг стали добрыми и будто давно знакомыми. Словно всех она учила. Всех выпустила. И у всех аттестаты без троек. 

Народу в зале прибавилось. Мужчин молодых много. Музыка стала громче и ритмичнее. Подгоняла сердце, торопила. 

Дина очередного звонка и не услышала. Сын встал, склонился над ней, сказал, что товарищ подняться не может. В машину приглашает. Он ненадолго. Подпишет, и к ней. Чмокнул в щёку, взял бумаги и к выходу.

Она привстала, словно удержать его хотела. С соседних столиков на них смотрели понимающе. 

«И чего она раньше здесь не была? Приглашала ведь Зинка в начале прошлой четверти. Да она тогда отнекалась. Теперь-то чего по ресторанам привыкать? Раньше не хаживала, так нечего и начинать. Хоть в какой четверти. Хоть с какого полугодия…»

Музыка зазвучала, казалось, отовсюду. Стойка бара осветилась красноватым, напряжённым каким-то светом. Бармен, перед собой подкидывая, заиграл вытянутым блестящим бокалом. Свет в зале почти потух. Сзади неё заколыхались и неожиданно распахнулись шторы. За ними оказались четыре кабинки, и в каждой за столиками на диванах сидели люди. Теперь стол Дины оказался как бы в центре зала. Свет стал приглушённее. Зато неожиданно зажглись лампочки, под каждым столиком осветив коленки сидящих. Дина обеими руками одёрнула на себе платье. Огляделась. На неё никто не смотрел. Все взгляды были направлены в одну сторону. На сцену. 

Прожектор на потолке плавно разгорелся до прямого яркого луча, и в круг его несколько развязной походкой вошёл молодой человек при красном галстуке-бабочке: 

–  Дорогие члены нашего клуба! Мы знаем, вы заждались! В нетерпении и наши новые гости! 

Он повернулся к столику Дины:

– Поприветствуем их!

Кругом захлопали. Дина только что не встала. Точно артистка она сейчас. Заслуженная. 

Она взяла фужер и, приветствуя каждого, поднимала его и кивала головой. Студенты заулюлюкали и замахали ей руками. «И вовсе они не заносчивые», – Дина ещё глотнула вина и, чуть не разбив, „по-гусарски”, как сказала сама себе, решительно поставила хрустальный на столик.

– Новенькие в зале, премьера и на сцене! Встречайте! Сегодня дебютное выступление красавицы Нонны. Она немного волнуется и, конечно, стесняется. Но в этом и прелесть! Не правда ли?

Молодой с бабочкой отступил на шаг назад:

– Юная прелестница Нонна!

Музыка забила по ушам. Посетители захлопали. Дина аплодировала, подняв руки и мотая головой. Серёжки с искусственным камнем щекотали её по шее. 

Из-за занавеса показалась изящная ножка в блестящей туфельке. Покрутилась, словно заигрывая. Тут молодой в бабочке отдёрнул полог, и на сцену выпорхнуло юное совсем создание. 

«Девятый класс, что ли?»  – Дина в удивлении опустила руки на стол. – Микрофон-то забыла,  – она начала волноваться за девочку. –  Микрофон! Как петь-то будет?!» 

Нонна замерла в центре. Музыка на секунду прервалась и зазвучала, поддерживая дебютантку, одним саксофоном. Нежно, всхлипывающе и одновременно чуть тоскливо. Нонна поставила ножку за ножку, чуть присела и, вытянув в сторону обнажённую руку, ухватилась за блестящий шест. Саксофон тут же откликнулся высокой нотой. 

Нонна досеменила до шеста и, неожиданно, под протяжную и в конце обрывающуюся ноту откинулась, туфельками уперевшись в основание шеста, сделала вокруг него быстрый оборот. Воздушная юбочка, эффектно обхватив ноги, подчеркнув юность коленок, чуть приподнялась и сразу замерла, словно не желая торопить хозяйку. Дине это понравилось. Она решила поддержать девочку и захлопала. 

Мелодия зазвучала сильнее, призывнее. Нонна, высоко приподняв ножку, согнутую в колене, и откинув руки, совершила ещё один оборот. Юбочка, повинуясь её движению, совсем уж некстати, показала, что призвана была скрывать, и Дина, всплеснув руками, охнула.

Зал откликнулся на этот её восторг громкими аплодисментами. И уж часть зрителей смотрела не на сцену, а на Дину. На вскинутые её, прижатые к груди руки. На полуоткрытый рот и замершее – то ли в ужасе, то ли в восторге – лицо.  

Саксофон поднял выше. Нонна юным телом потянулась за его призывом. Выпрямилась вдоль шеста. Прижалась к нему. Охватила. Приоткрыла ротик, и кончиком языка коснулась хрома. 

Молодёжь застучала ладонями по столу. Женщины в кабинках захлопали. Дина же вжалась в спинку полукресла. 

Позже, когда Нонна уже скинула с себя верх и бросила его в сторону столиков с мужчинами, когда инструмент выводил уже затаённые и, как Дине казалось, неприличные ноты, когда зал выкриками требовал от дебютантки всё большего и большего, и та, спиной опираясь на шест, в такт всхлипываниям саксофона по полоске стала приспускать с себя последнее, Дина Петровна, учитель высшей категории городской гимназии имени Александра Пушкина, обеими руками прикрыла на груди массивный, тёмно-серебристый знак «Заслуженный учитель России».

Саксофон сыграл последние ноты. На сцену полетели свёрнутые из купюр самолётики. Подбежавшие молодые люди с маслянистыми глазами, оттягивая резиночку, пытались вложить за последнее, что оставалось на Нонне, хрустящие бумажки. Конферансье удерживал девочку и жестом призывал её к поклону. Нонна скрестив руки на груди, растопырив пальчики, приседая, пятилась к спасительной кулисе. Дина, свою грудь ладонью прикрывая, защищая от всего непристойного государственный знак, боком отступала к выходу.

Уже дома, уложив сына, сидя на кухне за так и не пригубленной чашкой чая, она переживала который раз этот вечер. Всё заново. Каждую ноту. Каждое движенье. Лицо её вновь горело цветом рубинового вина. 

«Так мне даже за самый удачный урок, за изящное решение сложной задачи, за выступление на городском методическом объединении ни разу не хлопали. И Песталоцци, Сухомлинскому, Макаренко не аплодировали. Да что там! Эйнштейну, наверное, когда впервые поведал о теории относительности, тоже не бисировали. А Нонне этой за одну позу – овации. За скинутую с себя тряпку – деньжищ. Это ж сколько надо учителю доброго в жизнь внести?! Сколько вечного посеять, чтоб такие аплодисменты заслужить? Может, я не тем всю жизнь занималась? 

А ученики мои? Вот Люська этак выделывать бы смогла. Люська – оторва. Зря ей тройку годовую тогда вывела. Мать Люськина выплакала. А сейчас Люська в Москве. А мать её со мной и не здоровается. С выпускного. Обе оторвы. И это я обеих выучила. И это они куда лучше меня сейчас живут. И уж точно смеются надо мной. И когда внучка их до пятого класса дойдёт, прибегут, и тройку с меня получат. И, ругая себя, тройку ту выведу. Выпущу в жизнь ещё одну оторву. И та станцует. Пусть бесталантливо. Зато под аплодисменты. Зато в деньгах, в шампанском купаясь. Как и положено, нагишом».

Дина вдруг вспомнила, как на недавней лекции в институте усовершенствования доктор наук, зарплату свою с дореволюционной сравнивал. Сначала известные ленинские слова привёл, про высоту, на которой учитель никогда не стоял, а стоять должен. После сказал, что в 1905 г. профессор в Петербурге 4 тысячи получал, учитель гимназии – тысячу, а рабочий – всего 40 рублей. Она тогда удивилась, что хлеба на профессорскую зарплату сегодня купить можно в два-три раза меньше, чем до первой революции. А телятины так и вовсе в 6 раз. А в перерасчёте на зимние пальто зарплаты профессорской сегодня штуки на две хватит, а в 1905 году – на 48… Профессор тогда, комментируя цифры те, задуматься призвал: за что, мол, боролись? «И, вправду, за что? Не тогда, в начале XX века, а в 1990-е?» 

Динушка, тяжело вздохнув, перевернула подушку: «Завтра снова в класс. Будущее страны воспитывать».

Педагоги России! Никогда не получать вам Нонниных хрустящих купюр. За распахнутость душ вряд ли будут рукоплескать вам восторженные ученики. Не в том плата вам! Вам будущее государства воспитывать доверено. Настраивать скрипку по камертону своего обнажённого нерва. А скрипке – звучать нежной, чистой, щемящей мелодией на весь мир. Оповещая, что есть такая страна, где учитель ладонями прикрывает, защищает от разного всякого народом ему данный тёмно-серебристый знак. Лучшего на планете заслуженного учителя.