«Семь… Сегодня хуже. Чтоб семь шагов от порога до печного угла… А бывало, в четыре перемахивал, да ещё с дровами. Бывало… Теперь обо всём можно говорить, что когда-то бывало – быстрее, вкуснее, веселее – е-е, в общем. Теперь только старее. Вот сейчас начнёт воду в чайник лить, так опять пол закаплет. Ковшик-то держи за ручку! Не может… Руки у него, вишь. Пальцы не разгибаются. Вот он ими за край, словно прихваткой для сковороды. Справился. Теперь чайник-то ровнее ставь на газ! Да спички – вчера четыре сломил, пока запалил. Полыхнуло, понятно. Газу-то сколько напустил! – кот соскочил со стула и слизывал капли с половицы. – Чем ещё-то ему пособить?»

Серёжа кота на Погосте брал совсем маленьким. Вместе со Светкой, соседкой, в воскресенье ходили. Она за шкирку сразу взяла себе самого шустренького. А Серёжа всё приглядывался. После позвал таким голосом, каким обычно молют о чём: „Мусичка!” 

«Это, значит, кошечку ему хотелось. А наши морды воротят. Это так понимать надо, что они к такому вот, в ватнике, не хотят. А он снова: „Муся”. Мне жалко стало, что никто его не выбирает. Я, хоть и кот, а повернулся и мяукнул бодро, как умел. Он сразу ко мне. И глазами рад, и руки лодочкой. Подхватил: „Мусичка моя!” Наши смеются. Глупые, вас-то, может, и вовсе не возьмут!

Зажили. Он добрый. Не всё, наверное, в жизни понимает. Все в города, а он в своей деревне. А, может, и обо мне думал. Коту на природе жизнь, в городе – только дожитие.

Через месяц Светка к нам бежит: „Серёга! У меня не кошка”. Меня ухватила, хвост в сторону и в крик: „И тебе котят не видать. Коты у нас! Мы с тобой Люсю и Мусю хотели, а тут…”

Ну, так что? Мы со своим уж привыкли друг к дружке. На рыбалку вместе. Он на лодке, я на берегу. Вытащит какую серебристую и мне показывает. То, значит, эта моя. А сам себе покрупнее. После в дому сидим. Он у окна со сковородой, я у порога с миской люминевой.
А теперя что? Ну, не кошка я. А Светка смеётся: „Как теперь?” 
Хозяин, конечно, меня в угол и вторично подверг неприличному. Да чего тут, раньше надо было!

С того времени я Мусиком стал, а брат, что у Светки – Люсиком. Так и жили два счастливых года. Деревня посмеялась, как положено, но привыкли быстро.

А теперь вот… Мой, как Светлана говорила у автолавки, совсем сдавать стал. Чего сейчас-то творит? – кот обернулся. Хозяин перебирал в коробке из-под ботинок лекарства. – Если большие жёлтые, значит, дело сегодня худо». 

Хозяин вытащил и открыл упаковку с маленькими белыми таблеточками. «Ну, ещё поживём, – кот в два приёма запрыгнул на печку. – Только как зимой-то останемся? Мы да те, что на другом конце. „Писатели”. У них всё не по-нашему. На рыбалку не ходят и своего кота так обозвали, что тот на деревне на имя своё не откликается. Да и понятно: что за прозвище-то – „Буковка”. Стыдоба!

– Я не понял. Он сюда-то вернётся? – писатель, повернувшись от экрана, смотрел на жену. – Диагноз-то какой?

– Рак у него. Ему прямо сказали: рак. А он им – что вторые сутки боли совсем не чувствует. Они его и выписали. Он всё понял и к сыну в Мурманск билет взял. Чтоб проститься. 

– И что?

– Звонил, чтоб за домом приглядели.

– Так это конечно. Мусик-то у него где?

– Он его на Погост перед отъездом пристроил. Ты чай или кофе?

– Сегодня хорошо идёт. Сегодня можно без кофе. Найди там овсяные печенюшки, – Пётр снова весь был в сюжете. – Давай вторую часть закончим. Вот, смотри, Ломоносову до Москвы не боле десяти вёрст осталось. До обеда как раз, коль лошадку рысью пустим, купола Чудова монастыря увидим. 

Пальцы его, замерев на миг, хвостиком трясогузки заходили над клавишами. Выбивали буквы, стыковали из них слова, плели предложения, выстраивали кирпичики абзацев:

Поехали, – Мотя, не дожидаясь товарища, завалился в сани. Над белым снегом, словно чертой под прошедшей юностью, побежала краской выкрашенная деревянная распорка. Догнав розвальни, Миша устроился за спиной Моти. Встав на колени, смотрел вперёд, держась за плечи товарища. Земляк вопреки тому, как бывало, не оглянулся.

Впереди послышался собачий лай, и замаячили дымками первые крыши маленьких домиков. 

– Наших-то бань едва поболе, – Миша весело подёрнул Мотю за тулуп. Вместо ответа товарищ закрутил над головой вожжами. 

Навстречу полетели последние вёрсты белой дороги. Пути в одну сторону. Из безмятежного детства. От восторженной юности. К неведомой, взрослой Москве.

Мусик обошёл баню. «Ещё до лодочного сарая дойти. Нет нигде хозяина. А говорил, что обязательно вернётся. Что привезёт пакетик, на котором кот нарисован. Корм, который городские своим любимцам дают. Может, и вправду, то лакомство лучше? Но, хотите – верьте, хотите – нет, ничего на свете вкуснее только что пойманной рыбки быть не может! Хоть со сковородки, хоть из мисочки. И, главное – на пару с хозяином».

Кот свернул за угол и сразу понял: «Сколько дождей уже было… Если бы человек прошёл, обязательно следы были б. Или запахи. Домашнего. Картошки варёной. Макарон или хлебушка. А лучше, конечно, тушенки. Хозяин после пенсии иногда покупал. Мне всегда желе на ложечке. Вкуснотища! После урчишь и у ног его трёшься. Чтоб значит понял, чтоб когда деньги, так ещё бы… Что значит, люблю его. И даже вовсе не из-за консервов этих. А за то, что уж завсегда дверь, когда с мышкования скребусь, хоть и поздно, да откроет. И мокрого, с дождя – тряпочкой. Сперва лапки, животик, а потом и спинку. И приговаривает, ругается. Да оба и понимаем, что так навроде положено. А на самом-то деле обоим приятно. То, значит, промеж нас дружба. Это когда в доме двое и один без другого не заснёт – беспокоится: где ты? Сыт ли? Когда вернёшься-то? Встречать у дверей или у калитки?»

Мусик залез под крыльцо и, устроив морду на лапы, стал ждать: «Отсюда сразу услышу. И калитки пристук, и когда сапогами по первой ступеньке. Да хоть что. Хоть где. Лишь бы….

А на Погост не вернусь. Они там про хозяина… И на корм – сам слышал – ворчали, что мало оставил, и что жизнь пустую прожил, и про сына его что-то… Им-то какое дело?! Я им и мышей на крыльцо, и крота из огорода. А они: „Хозяин у тебя дурак и ты такой же”. Я тогда им – кошачий привет в тапок и ушёл. К себе. Сами вы…»

Ночью лёг первый снег. Падал тихо большими мягкими хлопьями: и в двенадцать, когда Мусик по привычке просыпался, и в четыре всё ещё не таянным ложился на землю, и утром после восьми. Кот времени по часам, понятно, не знал. Просыпался по привычке. Хозяин, как приболел, так она, болезнь эта, всё на двор его… Ну и кот за ним: всё-таки дружба. В самой ночи и под утро, и днём сколько раз – надо выходить, провожать. «Так положено у людей, значит. Так ему, хозяину, лучше. Цельный год так отходили. От осени до осени».

Через месяц, в конце ноября, морозить стало так, что пробирало до самого живота. И там уж не урчало, а как-то подвывало. Будто в февральском поле. Или даже ещё хуже: как на кладбище меж сухих стеблей. Резало ледяным ветром. С мышами зиму прожить можно. С таким морозом – и недели не протянешь. Мусик тогда впервые и отошёл от дома. Сперва – на середину деревни, к давно сгоревшей лачуге печника. И дальше, к дому с синей крышей, где летом кудлатая собака живёт: «Хозяйку с собой привозит. У них поводок. Чтоб было с кем на пару в лес и на речку. 

Вот дом братца. В два этажа. У Люсика подоконников! Летом – лежи по солнышку. Оно всходит, Люсик его на восточной стороне встречает. Солнышко садится, братик на западе со второго этажа выглядывает. А сейчас везде плотные шторки. Будто и нет, и не было ни Люсика, ни его весёлой хозяйки. Зашторены воспоминанья…

Из всех труб деревни дым по утрам только из одной: из писательской. Где Буковка со своими. Хорошо устроился! У него миска, наверное, у самой печки. Хозяева ему топят, дверцы да вьюшки открывают, и такой манящий запах с дымом по всей округе. Молочко или, даже, сливочки. И что-то мясное. Как консервы, только даже вкуснее. Наверное, из того пакетика, что мне мой обещал». 

В начале декабря Мусик с утра от своего дома переходил на крылечко писательской бани и комочком, поджимая лапы и обвиваясь хвостом, располагался мордой к окнам дома. Вдыхал дымок от печи. Запахи свежего хлеба. Наблюдал движение за прозрачной занавеской. За неделю выучил распорядок. Первым, рано, вставал хозяин и – сразу к столу письменному. Хозяйка поднималась позднее – и к плите. Когда варились сосиски, Мусик уходил за баню. И когда в обед суп… «Просто невыносимо. У них всегда на мясе. И главное, всё горячее. Тепла так хотелось… Пусть чуток хоть потеплее, чем на этом морозе. Да что они, не люди? Не видят, что ли, меня? Как можно тёмно-серого на снегу не заметить? Эх! Вот вернётся хозяин…»

– Вчера, ты уж спал, – Маша раскладывала по тарелкам рисовую кашу, – Света звонила. 

Маша опустилась на стул: 

– В Мурманске Серёжа умер. Высох, сказала, совсем. 

Оба посмотрели за окно. Под навесом бани сжался Мусик.

– Ты вот что, – Петя открыл банку с клубничным вареньем и, не жалея, ложечкой стал накладывать ягодки в кашу. Красные ещё больше выбелили рис. – Ты не вздумай кота подкармливать. Я тебя знаю. Уже, поди, прикидывала. А надо, чтоб понял он: уходить пора к тем, которым Серёжа его поручил и кому денег на его прокорм оставил. Если мы перед весной уедем? Куда его? Кто тогда за ним? Маша, ты поняла? Для его же блага. Не привечай, он и уйдёт. Нельзя ему надежду давать. Он в нас поверит, а мы его после кинем. Куда нам в городской квартире с двумя котами? А в Москву поедем? Кто с ними двумя решится остаться?

Пётр, позвав Буковку, потрепал того за ушком: 

– Поди к товарищу. Втолкуй, чтоб уходил на Погост.

Через два дня, когда мороз и днём стоял до минус пятнадцати, Маша не выдержала. Дверь в кабинет прикрыла, глянула за окно: «Погода в самый раз. Метёт, значит, и следы…» Она взяла глубокий пластиковый контейнер и, стараясь не цокать, ложкой повылавливала из кастрюльки мяса. После туда же начерпала бульону, крупы и картошки. Накинула шубейку, повязала на платочке узелок и тихонько к двери: «Только бы не выдала!» 

Стараясь ступать медленно, бесскрипно вышла в коридор и уже быстро, тропинкой – до бани.

День на четвёртый Буковка, углядев ежедневно повторяющийся манёвр и быстро смикитив, к чему всё это, дождался, когда хозяйка ступила на банную тропку с подоконника, и начал призывать хозяина. На его тягучее заунывное мяуканье Пётр вышел не сразу, и когда подошёл к окну, Маша уже увела Мусика к дровам за баню.

– Ну чего ты? – Пётр положил ладонь на спинку кота и вглядывался в холодную белизну мира. – Ворону, что ль, увидел?

Когда мороз ударил за двадцать, Мусик решился и по котоходу – косо приколоченной от земли до подоконника доске с площадкой под самым окном – добрался до стекла и заглянул в надежду: «Печка… Тёплая. Рядом, и точно, мисочки. С водичкой и какими-то сухариками». От стекла едва ощутимо шло тепло. Мусик прижал нос и застыл: «Только бы Маша. Чтоб Маша первой заметила».

Из промороженного декабря встав на задние дрожащие лапы, передние прижав к стеклу, охватив ими нос, в кухню вглядывался большой серый с белым воротником кот. Вошедшая с пачкой муки Маша охнула: 

– Мусик!

На шум вышел Пётр и застыл в дверях комнаты, прикованный к месту огромными кошачьими глазами: в них ещё теплилась тяга к жизни, но уже не было к той жизни веры.

– Ты, как хочешь, а я его запущу, – Маша шагнула к окну. – Петя! Он живой. Понимаешь ты: живой он. И ты сейчас хоть что говори… Сейчас вот ты за него в ответе. Не Серёжа и не те с Погоста. Ты… А я не хочу, чтоб ты такой… Я за тебя … – она решительно взялась за ручку.

От щелчка затвора Мусик дёрнулся. Зрачки его ещё больше расширились, а лапы стали соскальзывать вниз. Сколько раз от бани слышал он этот звук! После ручка шла вниз, окно растворялось, и на балкончик в облачке тёплого пара неспешно выходил Буковка.

– Постой! – Пётр шагнул вперёд и положил свою ладонь на руку жены. Оба надавили на рычаг. Рама отошла, приглашая за собой Мусика.

Маша накормила гостя, а Пётр кинул в угол к печке круглый коврик:

– Спать будешь здесь. 

Но не успел Мусик дойти до тканого, как вывернувший из спальни Буковка быстро занял место.

– Это ещё что? – Маша с удивлением смотрела на недоброжелательного хозяина. – Всю жизнь на кроватях и в кресле, а тут… 

Она сходила на поветь, принесла такую же подстилку и раскатала у соседнего угла печи: 

– Мусик! Занимай!

«Тепло! Это когда растаял лёд между подушечек на лапах. Это когда каплями стёк и обсох иней, намёрзший на усах и мордочке. Это когда хвост можно развернуть и дышать. Втягивать воздух, не боясь покалываний где-то в груди. Блаженное тепло!» – Мусик положил мордочку на лапы и впервые за последние недели заснул не калачиком у ледяной трубы на чердаке своего дома, а вытянувшись вдоль бока тёплой печки.

Посреди ночи он по привычке проснулся, и по струйке холодного воздуха определив, где выход, направился к нему: настал час, когда хозяин должен идти на двор. Подождав, Мусик негромко позвал его. Через минуту он уже во весь голос, на весь дом призывно, настоятельно мяукал.

«У всех должен быть свой дом. Ну, или просто дом. Крыша. Ну, или даже место такое, которое можно считать своим. И когда есть у тебя такой угол, то ты и относишься к нему иначе, по-другому, чем просто к какому ничейному. За него благодарить готов того, кто его тебе предоставил. А так, чего и говорить: лучше всего, когда свой. У каждого.

Хозяин мой прошлым летом всё ходил к соседям Ромахиным. Я его порой провожал: мало ли чего? А у тех Ромахиных под крышей ласточки гнездо лепили. Мой сидел и их дружной работой любовался. А потом, когда птенцы появились, он мне, как пойдёт, дорогу сапогом преграждал. Это чтоб я, значит, птенчиков не нарушил. Только пустое это. Кто ж по стене на такую высоту заберётся? Я издали, от ёлочек поглядывал. А как подросли птенцы, родители давай их на крыло ставить. Так мой там весь день с соседями на скамейке провёл. Интересно, вишь, ему. А те быстро выучились. Главное тут, как тебя подтолкнут, не за край гнезда цепляться, а наоборот, оттолкнуться и, чтоб скорость набрать, сперва отвесно вниз, а перед самой землёй крылья расправить и к небу взмыть. В те дни учёбы я за бревном подползал поближе. Когда ещё такое увидишь? Летит комочек, замечает тебя в траве. Глазёнки враз огромные, и как взмахнет острыми крылышками. И я навроде как той учёбе помощник. Они, меня боясь, шустрее все проделывали. Только один глазастый всё никак спрыгивать не хотел. Я хвост свой не припрятал, он и забоялся. Родители его к краю, а он лапками вцепится – и ни за что. После, правда, осмелел и всё у него получаться стало. Но вначале…

Семейству в гнезде после того, как все выучатся летать, природой дня два и предназначалось пробыть. Да тут неожиданное: раскачал, видно, самоклеенное тот, который спрыгивать не хотел. Вот оно и сорвалось. И об землю. Но уж все выучены летать-то, никто не побился. Сидят нотами на проводах. И лететь бы им восвояси. Да только родители от своих родителей знали: должен быть у каждого свой дом. Надо, чтоб и их птенчики то с первых дней усвоили, и уверены в том всю жизнь оставались. Вот они и принялись строить. Заново. Летали парой. Метались. Как последнюю травинку закрепили, всех своих в гнездо. День только вместе в новом и провели. Вечером на реку, в стаю улетели. 

А мой хозяин с Ромахиными всё расстаться не мог. Сидели на крыльце и о доме и верности ему птичек, о долге родительском рассуждали. Вот оно что такое для каждого живого. Свой дом!»

И сейчас Мусик то крепко знал, что неблагодарным никак уж оставаться нельзя. Что если ему угол, так и он – уж отработает, отблагодарит. Коль положено у хозяев вставать среди ночи и на двор, так сколь бы спать не хотелось, а проснётся, хозяина разбудит и куда надо выведет. Вот он сейчас и старался. Во всё своё простуженное горло. Мяукал на весь дом.

Недели через три, после завтрака хозяева сидели, как обычно, за компьютерами и работали. 

– Маша, как ты вчера-то предложила, – Пётр заглянул в записи. – А, вот! 

Он зачитал: 

– По приезду Ломоносова в Малороссию дать описание природы. Точно! Тут самое место.

Маша подошла ближе: 

– Давай ещё колорита малороссийского добавим. Слов характерных. Мазанок по берегу накособочим. Свитку с узором под иконы подбросим. Цибульки связку на стену на верёвочке кручёной. Ты что на мове знаешь?

– Я служил под Ивано-Франковском. Ты говори, что по сюжету надо заложить, я и подберу, – он придвинулся к клавиатуре и наложил на губы указательный палец. – И давай всё в полголоса. Дело ночью будет. Как у Гоголя. Незабвенное: „Тиха украинская ночь”. Написал три слова, а как запали!

Хозяева принесли из кладовки и повесили на стену меж окон луковую вязанку, выключили электричество и запалили оставшийся с Нового года свечной огарочек. Из дома на краю безлюдной деревни из окошек небольшой комнатки через бледно-бежевые шторы лёг на снеги тёплый свечной луч, переплетавшийся с отблеском белого листа большого монитора.

Через час Маша шёпотом перечитывала: 

Бархатным занавесом расступились на горизонте облака. Луна, будто искупавшись, величаво выходила из зеркальной глади серебряного Днепра. Рождаясь для ночи, она ткала себя из тысяч бликов, из мириад капель, шорохов и снов, в которых витали сейчас птицы, звери, бабочки, люди. 

– Вот вроде ничего получается, – Пётр улыбался. – Давай сразу, коль пошло, дальше. Помнишь, перед Куинджи, его „Лунной ночью на Днепре” стояли?

– В Русском музее. Нас ещё экскурсоводы всё время подвинуться просили, – Маша покачала головой. – Давай так начнём. Пальцы быстро побежали по клавишам: 

Во всём была какая-то удивительная половинность, полуосвещённость. 

Пётр вслух продолжил:

Река, лелея новорождённую, укачивала её на волнах, лёгкая рябь поила серебром белёсый лунный жернов. Звёзды, прикрывшись облаками, не тревожили колыбель, не оттеняли своим светом очарование луны. Тьма, принимая от воды эту красу, дарила бледному свету половину каждого холма, мазанки, плетня, всего, чего касался лунный луч. 

– Записала? И дальше:

Половинку ивы, листов её, что склонялись над водой, умиляясь пленительному девичьему очарованию. На их острых кончиках едва удерживались готовые сорваться от малейшего дуновения слёзы восторга. Ветер затаил дыхание, боясь уронить хоть каплю.

– Вот здесь надо усилить, – Маша карандашом указала на последние слова. – Давай добавим… И она записала, проговаривая вслух: 

… уронить хоть каплю, и нарушить громом её падения гармонию разлившейся ночи и наступившей тишины.

Слово всё явственнее поступало на белом листе экрана: 

Мишина душа парила, подымая его над миром. И отступили все иные чувства. Да и были ли они? Нужны ли они человеку? Ведь только душа не растратна… Всё остальное с годами устаёт, притупляется, изнашивается, теряет остроту, силу. И лишь кувшин души всегда полон. Видать, сам Господь щедрой рукой до краёв подливает в него Любовь, не пересыхаемым ручейком связывая душу человека с вечностью. А коль так, коль вечна душа, и нет конца мыслям, так значит, смертному человеку они не принадлежат. Подарены лишь на время его земного пути. Чтоб в любви с миром жил…

– Мяу! Мя-я-я, – вдруг разрезал тишину голос Мусика.

Соавторы от неожиданности вздрогнули, переглянулись и дружно выдохнули. Но тут же собравшись, продолжили:

Жернов луны подымался всё выше. Тьма уступала свету взятый в полон мир, холм за холмом, плёс за плёсом. Вот уже проявились спускающиеся волнами к реке бурые поля татарника. Выступили хатки с покатыми камышовыми крышами. Из окна крайнего домика робким угольком пробивался зажжённый кем-то огонёк свечи». 

– Мя-я-я-я-я-у, – иерехонской трубой рвал покой днепровской идиллии старательный кот.

– Да невозможно! Ты как хочешь, а все эти недели невозможно! – Пётр вскочил и бросился было к коту, но Маша удержала его: 

– Не тронь его! Ему надо выйти, так что?

– Вот и я тебе: так что, – Пётр опустился на стул и обхватил голову руками. – Что делать-то? Тебе хорошо. Перешла в дальнюю комнату и спишь себе. А я по воле этого, – он махнул рукой в сторону Мусика, – в двенадцать ночи ему открой. Через десять минут запусти. В четыре утра опять вставай и выпускай. И только глаза закроешь, только сон, он опять орёт за дверью. А знаешь, что ему там надо? – он пристально посмотрел в глаза жене. – А ни-че-го! Он просто сидит за дверью и сам только что не засыпает. А потом вроде сделал что важное и опять своё «Мяу!» А как вернётся, на коврике сразу засыпает, а я ворочайся. 

Он протянул жене свои трясущиеся руки: 

– Мы с тобой что толкового за эти недели написали? Только соберёмся вот как сейчас и тут же это вот: мяу, мяу. Мяу, – почти кричал он.

– Успокойся, – Маша сходила, выпустила кота и присела к письменному столу. – Давай дальше. Хорошо ведь пошло. 

Они собрались и продолжили:

Луна накинула на Днепр, луга, тропинки, песчаную косу прозрачное зеленовато-синее покрывало. Ивы длинными ветвями тянулись к воде, заигрывали с ней, любовались отражением ночного светила в серебряном зеркале. Восторг подлунным миром переполнял его: «Отчего столь печально и возвышенно? Здесь, к югу, к Богу, что ли, ближе? И сколь далёк я от дома… Одна Луна и роднит меня с ним на чужбине. Чай, видят её сейчас и на моём острову. 

– Мяу-у, – раздалось за дверью.

– Я его прибью, – Пётр снова вскочил.

Вечером кот был приговорён. Маша неделю будет ночевать в ближней комнате и выпускать хвостатого. Но если тот ещё что будет нарушать, то… Если вот хоть… В общем, будет снова по нему консилиум. А пока, так и получилось, что не кот приговорён, а Маша…

Буковка давно уже перестал что-либо понимать. И в себе, и в людях. Раньше, до появления этого Мусика, этого приживалы, как про себя он его называл, жизнь шла сытая, размеренная и понятная. «А теперь себя не узнаю… Раньше так молоко, если с утра постояло, ждал, когда заменят. А теперь… Этот приживала пьёт, и я тут же при блюдечке. И не хочешь, а лакаешь. И когда в прошлом, бывало, мне что со стола, так даже не подходил. Садился у заветного ящичка, мне из фирменного пакетика и подавали. А ноне… Этому остатки чего – и мне надо. И вот что ещё задевать стало. Раньше войдёшь с улицы, то сразу у порога и встанешь. К тебе кто из хозяев подойдёт, за ушком почешет и что приятное в то же ушко словами. А теперь – приживалу только погладят и мне надо тут же бежать и о ноги тереться, ласку выпрашивать. Это-то с чего? Кому надо-то? Заведено же было по-человечески: людям надо тебя гладить, так пусть и подходят. А я уж ладно, потерплю. А с ковриком? Чего тогда кинулся? Теперь уже и не уйдёшь. Не помню когда на печи или в кровати лежал. Всё на подстилке напротив этого. И зачем этакое неудобство? Хозяин смеётся. Фотографирует нас. Раньше так только меня. А теперь… Самомнение совсем упало.

Надо что-то решать. Да хоть вот… 

Приживале запрещено с кухни по комнатам ходить. Так я…», –
Буковка с коврика поднялся и, подойдя к Мусику, замахнулся на того лапой. Серый только мордой в сторону сыграл: выдержанный, значит. Тогда Буква
ударил по-настоящему и, как только Мусик вскочил, хозяйский кот бросился в запретные для приживалы комнаты. 

Мусик до порога в два прыжка – и замер. Ему ещё в первый день указали для жилья кухню. А дальше запрет. «Блох, что ли, боятся? Так нет их на мне. Да без разницы. Нельзя – и не хожу. А тут… По морде… Нельзя же… Но лапой…», – он и переступил, и за наглецом – под кровать.

А Букве то и надо! Ему надо, а хозяева не видят: дела у них. Тогда он заорал. Будто не он лапой, а его зубами. Тут Пётр и прибежал. «Приблуду за шиворот – и в кухню. Славно! Знай своё место! Надо будет ещё при Маше повторить».

Это случилось через несколько дней. Соавторы продолжали работать над малороссийским периодом жизни Ломоносова. Над его взаимоотношениями с юным философом Сковородой. Сюжет летел. Писалось весело и светло:

Белый киевский мир… Заснеженные переулки, дымки над крышами. Примороженный к подоконнику первым ещё заморозком дубовый листочек. Киевляне, шагающие по делам своим к Днепру и от Днепра. Вороны, склёвывающие подсолнечную шелуху, выкинутую из окна с зелёными ставенками. Детишки, напротив своих домов скользящие по накатанным ледяным дорожкам на многочисленных подъёмах. Постоянно оглядывающийся Гриша, которому страсть как тоже хотелось съехать: подоткнуть подол рясы – и вниз, и будь что будет: «Пусть хоть и в академию после донесут. А сейчас вот полететь вниз. И в конце чтоб ногами в сугроб. Да пусть и опрокинет… И не смотреть на Михайлу, который, замечая всё чаще встречающихся монахов, грозил пальцем». И над всей этой белизной, над снежным этим кристальным малороссийским миром такое вот чистое небо… И в нём, призывая к себе, золотыми свечами горели купола лавры, древней Печерской обители. 

Буковка, дождавшись, когда хозяева, глядя на экран и живя где-то в заэкранье, начали плавно вымахивать руками, придумал новый манёвр.
Он подкрался к мирно дремавшему приживале и сильно ударил того по уху. Мусик спросонья даже перед порогом не остановился. Влетел в комнату за обидчиком и кинулся меж хозяйских ног под письменный стол, под которым заранее уже орал Буковка.

Маша от неожиданности хватила ладонью по клавиатуре. Набранный текст в секунду почернел и тотчас пропал.

– Ах ты…, – Пётр отбросил тяжёлый дубовый стул и, упав на колени, тянул из-под стола за задние лапы одного из котов. Схваченный Буковка вывернулся и тут же цапнул по руке хозяина когтями.

– А приблуда… – Пётр отдёрнул ладонь. – Маша! – он показал окровавленную ладонь. – Маша…

Через несколько минут хозяева стояли перед печкой, у угла которой на своём коврике сидел взъерошенный Мусик.

– Маша! Я не могу так. У нас сроки с редакцией. А какое тут вдохновение? – он вытянул перебинтованную руку. – Вот, если о войне писать, о бандитских разборках, тогда конечно. Чего это приблуда? Вот за что он меня?

В комнате наступило молчание. Маша, измотанная за последние дни регулярными ночными вставаниями и бессонницей, готова была сдаться.

– Давай, когда завтра поедем в райцентр… – Пётр замолчал, выдохнул и тут же продолжил, – за продуктами, – он отвернулся от кота. – …Возьмём с собой этого, – он опять немного помолчал и решительно закончил, – в одну сторону.

Супруги весь день старались не смотреть друг на друга. Недавно они уже отвозили Мусика в соседнюю деревню на ферму. Там тепло и, главное, кот требовался: мыши сено портили. Вот и вывезли серого. Тут на машине недалеко, километров семь. Открыли тогда тяжеленные ворота, на улицу вырвался тёплый коровий дух. Бурёнки, почуяв морозный воздух, ответили дружным мычанием. Кота – туда, в тепло, и, быстро навалившись, ворота затворили.

Вечером, когда уж темно было, заметили, что Буковка стоит на задних лапах у окна, за которым балкончик котохода, а передними будто подпирает стекло. Свет включили, а за окном – Мусик. На животе и лапах снежные комочки. Сам потерянный какой-то, но, как окно раскрыли, радости его не было предела. Он и у ног, и со стула до каждого дотянуться хочет и, главное для него не миска, а они вот, хозяева: просто позабыли его за делами. Ворота захлопнулись, а он сам и вернулся. Они, конечно, назавтра бы сами съездили за ним. Да только и он не оплошал. Он сам их нашёл. И видел сейчас, как у Маши слезинка, и Пётр от радости всё головой качает.

Мусик, хотя от дороги зимней, по которой машины, и где собака незнакомая его облаяла, совершенно вымотался, да всё одно, долг ночной исполнил. И в полночь, и под утро хозяина на поветь вывел. А уж назавтра столько у него рассказов о быке, что в углу на цепи, и о телятах. Он, наверное, даже немного лишнего перемяукал. Маша, после Петиного ушей затыкания, двери в комнату закрыла и зачем-то стулом припёрла. Но и Мусик всё своё дорассказал: у ободверины пристроился и про скотниц домяукал. И коготками по филёнке, как метут они, показал.

Завтра наступило как-то очень быстро. Его ещё приблизил вечерний звонок издателя, торопившего со сдачей. Тот не ругался. Просто сказал, что «в издательстве очередь, и что если они не успевают, то давайте сдвигать на год. Ну, уж если там не получится в план вклиниться, то через два уж точно. А через три – так и с иллюстрациями. В общем, вы сами решайте».

Мусик – то ли понял что, а только как заметил, что занесли к печи согреваться переноску, встал у порога и повернулся, словно прощаясь. И глаза у него, в которых вчера искорка веры горела, сейчас вновь притухли: «Опять, значит, ехать куда. Оно, вроде, понятно. Да ведь не один – с хозяином. Может, чего там пособить…»

Буковка к нему было шагнул, да остановился. У Маши слёзы. Она мисочку рыбьей обрезью доверху наполнила. Только Мусик всего разок щучий хвостик и лизнул: «Каждый ведь знает, в своём дому можно и голодным. Это куда как хуже, чем сытый, но бездомный».

Как дверцу в переноску открыли, он сам туда, опустив хвост, и зашёл: «Хозяева всегда лучше понимают, что для их питомца лучше».

Маша ехать отказалась. Сунула в полосатую сумку список, банковскую карточку и листочек, на котором код. Потом ушла к себе и телевизор громче включила.

В райцентре недалёко от кочегарки остановилась машина. Из неё вышел такой… в надвинутой на глаза шапке. Достав с заднего сиденья переноску, он зашагал в сторону короба теплотрассы. 

Из окошка своей кухни старшая по второму подъезду старуха Никитична, одной рукой держа над газом ковшик с молоком, заметила, как мужик открыл дверцу напротив пролома в бетоне и из сумки покорно вышел большой серый кот. Дядька, не оглядываясь, только что не убегал восвояси.

«Вот нехристь! Бросил!» – старуха при окне охнула и шлёпнула ковшиком по конфорке. 

Кот, не присаживаясь, призывно подняв хвост, смотрел в сторону хозяина. Машина тронулась было, да затормозила. Водитель выскочил и кинулся обратно.

«В зеркальце увидал своего, вот и не выдержал», – решила, улыбнувшись, Никитична.

Дядька, подбежав и глаза отводя, поставил перед серым мисочку с рыбьими хвостами. Машина скрылась за деревянной двухэтажкой. Кот на еду даже не глянул.

Молоко, залив газ, с шипением убежало. Никитична зло плюнула под ноги.

Прошло три дня. Февральское солнце большим прямоугольником с размытыми краями медленно кралось по печному боку. Высвечивало, проявляло каждую трещинку, выщерблинку, невесть как попавшую в кирпич белую крапинку мела, коричневую, ссохшуюся всю, шершавую на ощупь глину швов. 

Писать совершенно не хотелось. Вернее, как встали, так вроде и было желание. А потом…

Солнечное покрывало к обеду наползло на чашечку латунного отдушника, и он отыграл ярким лучиком на лакированный бок кресла-качалки. 

Вот вроде всё у тебя, человек, есть. От мешающего научился избавляться… Дом полезным всяким набил и можешь жизнью быть доволен. А чего ж тогда не веселишься? Теперь-то чего?

Вечером в деревне, где зимуют только в одном домике у дороги, кот с необычным азбучным именем вскочил с кресла и, подбежав к окну, за которым балкончиком заканчивался котоход, ухватился передними лапами за ручку и силился повернуть неуступчивую.

Маша, зайдя с бельём в кухню, включила свет и глянула на улицу: 

– Петя! Петя… Скорей!

Через пару недель почтальон постучал в окно и сунул под дверь московский конверт. Официальное уведомление: «Ввиду несвоевременной сдачи материала, нарушением вами пункта 4.3 договора, издательство переносит сроки публикации романа «Государев дар» на неопределённое время…»

Хозяева переглянулись и одновременно посмотрели на кресло. С него, переплетаясь, свисали два пушистых хвоста. Полосатый и серый с серебристым кончиком.

Петя улыбнулся: 

– Посмотри, я тут эпилог у рассказа дописал. А вот надо ли? Может, на эпизоде у окна, на призыве „скорей” завершить?

 Маша, склонившись к экрану, прочла:

Этим годом в деревне лисы, выманив за деревню, съели котов Люсика, Барсика и в ночь на субботу бесхозную кошку Пушинку. В соседнем Толмачёво волчица задрала ребячью любимицу собаку Крошку. Старик Михалыч, в мешок кирпичину ломаную сунув, утопил слепеньких котят. «Их, – приговаривал, – и надо, пока они тебе в глаза не посмотрели. Потом ведь будет уже не по-человечески. Это уже как-то… А пока ничего, пока можно!»

В конце месяца на Погосте, на столбе у сельмага, низко так, что приходилось нагибаться, чтоб прочесть, было прикноплено написанное печатными буквами на тетрадном листе объявление: 

«Отдам на совсем в добрые руки котяток. Два сереньких, один такой пёстрый и рыженький с подвёрнутой лапкой. Приходите после уроков. Пятый дом от того, где завуч. За калечного ещё два … (последнее слово было перечёркнуто и выше выведено – четыре) – пакетика корма».

Есть такая незатейливая песенка – «Тёплые коты». Правильное название: душа человеческая с пушистыми отогревается.

Маленький Рыжик! Ты можешь согреть мир! 

Только сперва нашёлся бы тот, кто пригрел тебя…