Глава 1 Голосом царску душу вздынул

Глава 3 И скорбь, и радость – всё у человека на одной телеге. В одной упряжке через всю жизнь

Глава 4 Кого байнушко зрения лишает

Глава 5 У таких всё счастье до лета, а придёт зима, хоть и не живи…

Глава 6 Звёздочка, с майского неба упавшая

Глава 7 Одна на острове людском…

Глава 8 Прибыток тогда счастье принесёт, когда к любви прибьётся

Глава 9 Глаза прочтут, губы повторят, а сбудется лишь то, что в душу западёт

Глава 10 Жизнь своё возьмёт: она любого терпеливее

Глава 11 А ведь и я, пожалуй, чего-то да стою!

Глава 12 Повиданье

Глава 13 Да как же теперь, после всего-то, как?

Глава 14 Куда купеческой мошне супротив материнской копейки!

Глава 15 Хоть кто навались – любого готов с повети скинуть: только тронь милую мою!

Глава 16 Набегаешься ещё: сперва с ним, потом за ним. А после, не дай Бог, от него…

Глава 17 Неизвестно ещё, что та буква перевернёт

Глава 19 Наша деревня и в царском глазу грех отыщет

Глава 20 Разве женское мужику вынести?

Глава 21 Нет знака вернее… Разгадает ли?

Глава 22 Вместо соломенной сараюшки недоверия каменный дом семейного благополучия возвести

Глава 23 Справедлив он у неё!

Глава 24 Откель столько, невестушка?

Глава 26 Господи, и за что мне такой счастливой быть?

Эпилог

Потревоженная оса вылетела из-под ног и мгновенно ужалила. Резкая боль заставила вскрикнуть, упасть на колени, разжать державшие верёвку руки и прижать ладошки к шее. Освободившаяся бечева тут же скользнула с воза, и ничем не удерживаемое сено съехало с телеги, развалившись во все стороны.

К нахлынувшей с самого утра жаре и назойливым слепням и оводам, к впивавшимся в босые ноги острым иглам низко скошенной травы и к очутившемуся за воротом рубахи колкому стебельку добавилась боль от впившегося жала, жажда и желание убежать в тень, и она в голос разревелась.

Мать, услыхав, откинула грабли к копне, торопливо, насколько можно было, по позавчерашнему скошенному лугу, подошла. Разжав Ленкины ручки, посмотрела на место укуса, метнулась в сторону, сорвала стебель одуванчика и белым выступившим соком потёрла красную точку. Еленка

уж перешла было на всхлипывания, но после того, как мать, жалеючи, прижала её голову к себе, разревелась вновь.

Побегай в деревню! Спроси у бабушки Фени луковичку, располовинь да приложи. И назад уж не возвращайся, нам копёшек пять осталось. Порожней-то не бегай, кринку захвати.

Стараясь не глядеть на лихо размахивавших граблями соседских ребятишек, Еленка с посудиной в руках быстро добежала до оврага и по его сухому в это время года дну, по засохшей и твёрдой, как камень, осыпающейся глине стала подниматься на крутой угор.

Матигоры – они и есть Высокие горы. Только вот высокие они для Севера. На юге-то их и холмами бы не назвали. Однако на угор этот даже по зимнику не каждая лошадь без понукания бревно затянет.

Запыхавшись, Еленка добежала до первого дома, где жила Федора –бабушка Феня, как её звали в деревне. Здесь, на холме, её охолодило ветерком. На солнышко забежала одинокая тучка, столь малая, что прикрыть своей тенью смогла лишь крайние дома и скамейку на краю обрыва. Еленка с разбегу вскочила на неё и, как всегда на этом месте, замерла в восторге от раскинувшегося пред ней простора.

Внизу, отражая в себе июльское небо, блестела на солнце голубая Буяр-Курья. Неспешная протока то разливалась, заполняя просторы луга, то вдруг, перехваченная зелёным поясом разнотравья, сужалась до почти невидимого с угора ручейка. Сам луг был огромен. В свои семь лет Еленка и не видела ничего большего. Не бывала ни разу на дальних его окраинах. Пытаясь заглянуть за этот край, она привстала на

цыпочки на широкой доске. Там, словно обрамляя полукругом детский мир, охраняя его границы, среди чистых песчаных отмелей бежала Курополка. А ещё дальше, размываясь в синеватом мареве, были едва различимы острова, протоки и рукава Северной Двины. Видать, поди, вёрст на десять. И всё это шумело и двигалось.

А людей-то, людей! Отсюда, с угора, всё видать. Со всех деревень округи, словно клюквой по болотному мху иль брусникой по боровому, насыпало их на огромный луг. И всяк спешил. Видно было, как неторопливые старики всё чаще поглядывали на север, в её, Еленкину сторону, на матигорский холм. Над ним не собиралась, а уже нависала огромная тёмная туча. Она сгрудилась и угрожала двинуться на длинные валки сена, на мерно вскидывающих граблями людей, на всхрапывающих коней, суетливо перебегающих жеребят, на не утрамбованные ещё стога. Еленка оглянулась. Там, в стороне, которая из-за холма людям на лугу не видна, тучи были ещё чернее. От них к земле шли косые, подсвеченные солнцем полотнища:

Дождь, – догадалась она. – А наши-то не знают! Не видать им!

Со скамейки своей, привскочив на цыпочки и сорвав с головы платок, она стала отчаянно размахивать им над головой. И вглядывалась почему-то всё чаще в старика Игнатьича. Совсем старенький, он больше стоял, на грабельки свои опираясь, чем работал. И угадала она – повернулся он в её сторону. Она, аж подпрыгнув от радости, пуще ещё вымахивать стала. Игнатьич руку ко лбу приложил, глаза от солнца прикрывая. Еленку, что рукой в сторону северную махала, приметил, пооглядывался на ивы, что от ветра всё сильнее раскачивались, на небушко

изменчивое, свои жизненные приметы с девчачьим вытанцовыванием соизмерил, и – что уж крикнул, сказал ли, только всяк услышавший, на Еленку и на тучу на миг взглянув, заработал отчаянно быстро. И тут же волнение это передалось всему лугу. Никто уж нового не сгребал, а по поднявшемуся ветру, чтоб помогал, сгоняли валки поближе к стогам и метали засохший стебельками, цветами, разнотравьем июль, поддевая его на трёхрогие вилы, на самый верх стогов.

Еленка соскочила наземь. От охватившей радости захотелось кричать, прыгать: «Успеют! Успеют собрать сухонькое». И тут только вновь испытала не проходящую боль от укуса. Вспомнила про луковицу, побежала. Да бабушки Федоры в избе не оказалось. Еленка кинулась домой, оставила маменькину кринку на столе, зачерпнула из ушата водицы, намочила полотенце, приложила к укушенному осой месту. Укрылась от жары на повети. Повернула вертушок. Рассохшаяся дверь привычно скрипнула, Еленка перевалилась через высоченный порог клети и прикрыла скрипучую за собой.

И тут по тёсу крыши ударило. Без вступлений, без лёгких крапинок, не предупреждая. Полило сразу шумно, напористо. Одновременно с громом.

Еленка представила, как там, на лугу, кинулись все к стогам, прижались спинами к обчесанным бокам и смеются. Уж непременно смеются. Оттого, что успели, от перемены этой неожиданной, от прохлады, от данного Господом отдыха.

Представила, как лошади стоят и улыбаются, что охолодил их дождичек, прибил оводов. И что можно вот

этак-то просто постоять под тёплыми струями, и не тащить ничего, и не спешить никуда.

В махонькое окошко света пробивалось на четверть страницы. И всё ж Елена достала из сундучка тяжеленную дедушкину ещё Псалтирь. От дедушки больше и не осталось ничего. Как переехали к Холмогорам, так месяца не прошло, пришла от брата весточка: схоронили деда.

Еленке и сейчас страшно представить, как дедушко в гроб улёгся, кожушок теплый на себе оправил, и то последнее, что говорил ей, прошептал: «Вкусна́ ягодка». Брат почему-то ему глаза закрыл, а дедушко сказал: «И уж всё закрой». Тогда тяжёлую крышку сверху на него надвинули.

Дальше Еленке совсем страшно представлять. Хоть и не видела, да слыхала, что в яму земляную закапывают. «Бедный дедушко Матвеюшко... Ведь темно там, и уж никак ни во что не поиграть».

Она сидела на сундуке и, сколь не думала, а понять не могла, почему одни люди старятся быстро, и сразу, почитай, стариками становятся, а другие – вот как батюшка с мамушкой – вовсе не стареют. А вот девочкины люди – вот как она или Луша соседская, Варька заречная или вон даже Дуся-кругляш – так и вовсе не растут: и не взрослеют, и старыми не становятся.

Еленка надавила ладошкой на обтянутую кожей деревянную обложку, замочки и отскочили.

Разглядывала знакомые ей уже картинки, читала медленно, голосу дедову подражая, и не заметила, как боль от укуса отступила, куда-то исчезла.

Вечером, устраиваясь на полатях, она шептала Машутке:

У нас шептунья в клети. Книга дедова. Стала её читать, и про осу забыла, и не болит совсем.

Наступил декабрь. На седьмой день ударил такой мороз, что Лука, выйдя было поутру на двор, вернулся заиндевелый, ведро с замёрзшей водой об пол звонко ударил, ледышки с усов сбил и указал Василию

Ноне никуда не поедем! Дымы столбами небо подпирают. Плюнь, – он притворно причмокнул губами, – и льдинка падёт на дорогу.

Мишаня тут же повторил его движенье и, не слушая мать, в лёгком зипуне и катанках выскочил на крыльцо. Набрал слюны поболе, плюнул. Попал в сугроб, бросился к нему и стал рыться в снегу. Льдинку искал: «Правда ли, что этак-то холодно?» И нашёл бы, только тут отец его поперёк ухватил и в дом:

Застудишься, кровью будешь харкать. Красное-то быстрее отыщешь.

Миша не отбивался. Руки и, вправду, ледяные. Дома сразу на печь. Лёг на спину, на тёплые кирпичи, одеяльце натянул, пальчик правой ноги в дырочку меж лоскутков привычно засунул, задумался: «Под вечер небо было звёздно. Знать, наземь холод с них и пришёл. Одеял – облаков, нет. Вот и мороз. Согреюсь, побегу и сызнова плюну. Только на щепину, чтоб не искать. Деревяшку надо с мороза взять. Чтоб по-честному».

Согревшись, он подтянулся к трубе и меж чугунков углядел интересное. Отец принёс инструмент и, пристроившись у окна, собирал из лучинок карбасик.

Махонький. Игрушечный. Миша тут же соскочил на пол. Хотел было с печи в валенки ногами попасть, да не рассчитал. В один-то влетел, а другой смял. Нога заплелась, и он лбом об пол.

Поумнел? – Лука поставил ревущего на ноги. – У тебя два глаза, а смотришь ими в одно место. Ты их разведи. Каждому своё укажи. Тогда сразу в оба валенка, в голяшки-то и попадёшь. Спробуй-ка!

Мишка реветь бросил. Стал глазами водить: один к окну, другой к шкапчику направлял. Носик от усердия морщил.

Все кругом засмеялись, после давай за Мишаней повторять. Посиди-ка в избе безвыходно неделями, коль мороз тебе двери подпёр, а декабрь света дневного жалеет. Ворона каркнет – все к окнам кидаются: хоть и не видать ничего, а всё новость. И оттого человек на любое развлечение, пусть, может, и не особо разумное, откликнуться готов.

Лука по-страшному пучился, брови сводя. Иван, на отца глядя, глазами вращал. Еленка губки вытягивала. Вася от деревяшек оторвался и старался по-серьёзному. Пелагея, раз испробовав, только смеялась. Никита такую ужимку состроил, веки пальцами разведя, что все на него засмотрелись: вдруг ему удастся?

Хохот такой, что и собака не выдержала. Хоть и знала, что на мороз выставят, а залаяла. Лука только привстал, она хвост поджала – и за печь. Миша попятился, руки развёл. Собаку собой прикрывает: «Дед её ухватит и за дверь, а там…» Он представил, как она мокрым-то носом да в колючий сугроб: «Ледышка из неё будет. Босая, без валеночек она».

А Лука и не думал пса выставлять. Ему бы внучка подзадорить. Тот всё удивлял его. То спросит иным безынтересное. То такое приметит, на что другие и не смотрят. И сейчас вот, вместо того, чтобы отступать, двинулся на деда, смотрел исподлобья. Кулачки сжал, прижал их к животу и наступал:

Не дам собачку морозить! Кузьку не дам!

Так и стоят друг перед дружкой, в суровости да упорстве меряясь.

Ломоносовы разделились. Перемигиваются. Кто деда подзадоривает, кто за Мишаню. Собака нос из-под скамьи высунула, будто понимала что.

А Вася хлопнул в ладоши и предложил:

А вы в пляс. Пляску спляшите. Кто кого перепляшет, за тем и правда.

Лука оглянулся:

А сам, племяш, не хошь?

Да только по всему видать: ему и самому охота зимнюю скуку разогнать, гулянья, молодость вспомнить, потешиться.

Еленка Мише синюю рубашечку пояском подвязала. Штанишки серые холщовые одёрнула. Пелагея балалайку тряпицей обтёрла и Никите вынесла. Лука валенки стянул и волосы пригладил. Мишаня, на него глядя, свои маленькие скинул и к мамке: «Пригладь меня». Она ему пробор посредине, вихры чёрные на стороны – ране так не причёсывала. А тут – праздник!

Миша за рукав её тянет:

А как это – плясать?

Так ты музыку услышишь и поймёшь. Да на деда посматривай.

Никита к печи подошёл. Чугунок ладонями охватил, пальцы согревая. После сел в сторонке от всех, ногу на ногу закинул. Одну струну поддёрнул. Склонился, послушал. После вторую, третью. Настраиваются они с инструментом. Прислушиваются друг к дружке.

У Миши личико посерьёзнело. На собаку оглянулся, плечиками подёрнул и шагнул на серёдку. Ближе к деду. Ножку босую, как тот, выставил вперёд. На чёрную ступню Луки глядит. Со своей малой да беленькой сравнивает.

Никита голову к потолку вскинул. Взгляд за паутинку на матице словно зацепился. Замер. Так и начал. Не глядя ни на кого. Пальцы по грифу медленно заходили, и с первых звуков губы у всех слушателей растянулись. Никита играть одно только и выучен был. «Светит месяц».

Ну да ещё простое совсем: «Барыня». Да того и хватало. Как только начал он, словно кто занавесочку в подпечье приоткрыл, и луна оттуда вплыла в избу. Все будто раскрылись в восторге, свет ясный её принимая. А Никита выводил мелодию:

Светит месяц, светит ясный,

Светит белая луна,

Осветила путь-дороженьку

ты до Машина окна.

Дед Лука руки в боки, выставленную ногу на пятку перевёл и носком из стороны в сторону поводит. Мишаня, на деда восторженно глядя, то же выделывает. Кулачки к поясочку, и ножкой за ним повторяет, да бровками в такт подёргивает. Премильно!

А балалайка ведёт. Подымает. Расправляет тебя всего. Никита пальцы веером пустил. Не различишь, сколь быстро мелькают. Лука кругом пошёл. Чинно переступает. От икон к печи. От печи к дверям. От двери к лавкам, к красному углу, к иконам. Руки раскинул. Подмигивает. Мишаня сперва за ним пристроился. Дважды за дедом в плясе избу обошли. А после повернулся и навстречу Луке. Своё начал. И плечиками поводит. И не суров боле. Весь в музыке. Весь в непознанном волнении.

Тут с лавки вдруг Вася подхватил, запел, на жену весело глядя:

Я пошел бы к Лене в гости,

Да не знаю, где живет,

Попросил бы друга Петю –

Боюсь, Ленку отобьет.

Лука тут вприсядку пустился. Выкинул разок коленце да охнул: не те уж годы. Только не сдаётся: остановился и руками выплясывает. Мишаня боле на деда и не глядел. Захватила его, повела мелодия, и не здесь он вроде. Будто оторвался от земли и, как Никита, в небо всматривается. Дети – они всегда искренне, без притворства показного, душой пляшут.

А балалайка торопит, жить спешит. Навёрстывает зимнее своё на гвоздике молчание. Забытьё пыльное.

Никита наподдал, успевай только. Малой тут же ногами подхватил и ручками в такт выделывал. И ладно у него так получалось, и глазу приятно. И ножку вовремя подымет, и поклоном сыграет.

Попросил бы я товарища,

Мой товарищ доведёт,

Мой товарищ меня краше –

Боюсь, Машу отобьет.

Никита, замерев на секунду, продолжил перебором. После тонко, надрывно, на одной струне сыграл. И Мишаня ответил: ручки вскинул и пальчиками дрожал, будто сам те струны перебирал.

Лука, тяжело дыша, уже сидел и глазами внучка подбадривал. Любовался, дивился: «От кого малец эти движения познал?

Вот были с мужиками прошлым летом в Норвеге. Ушли от шторма к стоянке. Получилось, что вроде как гостили. Ну и понятно, угостились. А во хмелю силы в тебе немерено. И тут уж либо драка, либо... Начали пляску. Так норги пляшут – сразу видать – не по-нашему. Вроде и ногами да уж не так. Руками, да уж не этак. И лицо будто

недосолёно. Словно чего не доделывают. Недолюбливают. Без удали, что ли…

А Мишутка… Косолапо начал, на меня глядя, а после сам так пошёл, что уж точно, и в лицо не гляди – по ножкам босым, как выделывают они, видать, что паренёк из русских. Только не из сухопутных, а из морских. Мореходных. Из поморов, безудержных в мыслях, сдержанных в делах. Материнского, правда, в нём больше пока. По-женски шажок укорачивает. Да то ладно: из-за промыслов он отца-то вполовину от матери видит. Наберётся ещё отцовского. Широты морской насмотрится, на палубе при бортовой качке настоится, шаг и изменит, под мужскую природу подстроит, чуть шире и надёжнее ступать будет. Море – оно и пляс, и характер поставит. Мишаня, хоть и малой ещё человечек, да видно сразу, мужичок. С характером растёт. С поморским».

Все в избе, на Мишаню глядя и улыбаясь, в ладоши хлопали, кивали, готовые в пляс пуститься. Да понимали: то ноне только Мишино. Он с музыкой роднится. Природное в нём раскрывается. То, что почти в каждом человеке с утробы живёт. И надо было лишь, чтоб в час один сошлись на одной, прадедом ещё отструганной половице, почерневшая да растрескавшаяся от тысяч пройденных вёрст дедова ступня да махонькая, только бегать по миру начавшая внукова. Запомнит, переймёт дитятко и сохранит все движения, чтоб когда-нибудь передать своему сыну коленца те да удаль русского пляса. Самую душу своего народа.

Собака всё ж не выдержала. Почувствовала, что ли, что правда на их с мальцом стороне. Хвостом вымахивая, бросилась из укрытия к Мише, лапы ему на плечи

положила и давай лизать ему лицо. А он с последним звуком замер и тут же, в смущении, кинулся к матери. Ткнулся в колени, охватил их руками и засмеялся. Да все кругом смеялись: этакое вот счастье им старый да малый подарили. Лунный свет, заструившийся в избе с первых звуков балалайки, медленно погас, чтобы вечером вновь осветить теперь уж весь мир.

Тут в дом без стука, чтоб на морозе шубницы не стягивать, ввалился тучный от доброты своей сосед, дед Пафнутий. И не понимая, посчитав, что, может, спросонья вырядился во что, над чем соседи и смеются, стал быстро себя осматривать и охлопывать, то снимая, то вновь нахлобучивая шапку.

Всем оттого ещё веселее стало. Деда приветили. К столу усадили.

Как у вас! – Пафнутий одобрительно покивал головой. – Вчера у Тышовых так часа два молчали. И сидели по углам. Их четыре, да тех четверо, мне угла-то и не хватило. Посередь избы на табурете крутился.

Он придвинулся к Луке: вдвоём-то заячью ловушку мастерить сподручней.

Всяк опять за своё дело принялся. Мишаня к отцу подсел. Тот ему кончик ломаной косы дал, чтоб строгать негожие щепины. Учиться, значит.

Елена украдкой посматривала, вздыхала: «Не порезался бы…» Да Василий руку Миши вовремя подправлял. Подсказывал. После не выдержал, сына на колени посадил, сам взял обломок, руку детскую поверх своей положил. Вместе строгать стали. Медленно вели. Каждой стружечке радовались.

У Лены тотчас глаза на мокром месте: «Любит он Мишаню. Первенца». Отвернулась, чтоб не увидал никто. Мутовка в руках её, будто проверяя, на месте ли сливки, заходила быстрее, стенки горшка обстукивая. «Вон прошлой весной, в море уходя, её в доме приголубил. На берегу, пока грузились, сдержанный был. Суровый. А уж когда за вёсла надо – не выдержал, с борта соскочил, бросился их обнимать. На людях-то! Не боясь разговоров! Будто не прощались. Сына ухватил, на руках высоко так поднял и глядел. Запоминал. Мишаня к нему ручки тянет. Лука – кормщик – кричит, торопит. Мужики кругом и те улыбаются, головами чуть покачивая. А Вася сына мне на руки вернул. Не наземь поставил – а мне, на руки: „Береги, дескать. Любые вы мои!‟

Миша потом с августа меня на берег водил: „Пойдём да пойдём батю встречать‟. Так и стояли каждый вечер на угоре. Это в сентябре бабы рядом стали на брёвнах собираться. Ко времени. А в августе я да Миша. Каждую чайку, что к северу летела, взглядом провожали: „Накажи там, чтоб ворочался. Заждались‟.

Еленка сжалась вся и даже руками прикрылась. Вася хлестал так, что ей казалось, дух выбьет.

Она не выдержала и закричала:

Прекратите, ошаленные!

А когда в ответ услыхала лишь дикое: «У-ухх!», влетела в баню, зачерпнула ковшом холодной воды из ушата и, не глядя почти, плеснула на спину разгорячённого Василия. Тот, охнув от неожиданности, присел и, обернувшись, сквозь пар разглядев жену, тут же пошёл на неё с веником.

С полка кричал Мишаня:

Мамка, уйди! Я сдюжу, сдюжу…

Она вынырнула в предбанник и захлопнула дверь. Навалилась на чёрную всем телом. Вася, разок было и толкнув, сразу веник в шайку с горячей водой опустил, брызнул с него на каменку. Пар фыркнул.

Мишаня прикрыл лицо руками. Глаза зажмурил, ткнулся носом меж досок и всё повторял:

Выдержу. Не больно и жарко.

А когда веник пошёл вперевалочку гулять по его спине, ногам и добрался до пяток, и тут уж невыносимо стало, он закричал:

Уж ты, батька, не жалей! Вырасту, ужо тебя жалеть не буду!

Вася одевал сына так, будто готовил того в лютый мороз до самых Холмогор добежать, а не до дому, что тут же, на угоре. Миша, в бане распаренный, после горячей водой омытый и теперь вот до невозможного укутанный, взмолился:

Уж лучше пускай мамка одевала б. Без тебя так я сам ведь. Мне уж завтра девять. Шаль не надену!

Он оттолкнулся от отца и выскочил из предбанника. С угора неслось его разгорячённое:

Мамка – поясок. Этот – шаль. Не родные вы мне. Разве с родным так? С дедом Лукой в баню ходить буду.

Еленка с Васей беззвучно смеялись над чадом. Она посмотрела на мужа: «Любит он Мишаню. Страх, как любит. Словно все прошлые годы от того и был сумрачным, неулыбчивым, что для сына сберегал, копил любовь. И теперь вот дверцу дощаную приоткрыл и выжидал, чтоб тот к дому прямо, к печи да самовару бежал, а не привернул куда.

Сам бы у двери-то не простыл, с жару-то», – она скинула с себя последнее и, хлопнув Васю по шлёпному месту, заскочила в мыльню. Села на лавку, шайку придвинула и

вспомнила досвадебные свои, девичьи рассужденья: «Как это с мужиком, хоть и венчанным, в баню, не стыдясь, на виду всей деревни, ходить? Это ведь, будут догадки всякие выстилать, кому не лень, словно холсты перед домом выбеливать. И уж рано или поздно, кто и догадается, зачем это они ходят. И тогда уж точно, пойдут пересуды».

Вася зашёл и плотно прикрыл за собой дверь. По одной, не спеша, вынул из шайки Мишани все кусочки бересты, что у того служили флотом. Уложил их сушиться на лавку поближе к каменке.

Перебрать бы надо. Кажет, какой камень угар даёт. Рассыпается. А где он, отсель не видать. Да и вся банька накренилась к реке.

Елена, вся в светлом настроении, воды холодной зачерпнула:

Так, может, со старым-то не возиться? Нову при новом доме ставить? А эта пускай сползает. Ежели на дрова её спилим, так в доме потом сажи от чёрных чурок. Не отмыться.

Не отмыться, – Вася задумчиво повторил за Леной.

После опустился под волоконное окошко на лавку. Руки его вытянулись вдоль тела. Обмяк он как-то сразу, и радости в нём – только листики берёзовые, веничные, что прилипли к телу банными листами.

Елена его настроение не сразу уловила. Горячей воды из чана налив, веник туда опустила.

После них не мыться никому, так там прямо и запарила. И тут только поняла, что Вася замер и не глядит на неё.

Васятка, ты что? – зачерпнув пригоршню воды, она

брызнула на него из холодного ушата.

Хохотнула.

Он даже не прикрылся. Так, глаза только закрыл. С закрытыми и вымолвил:

А ведь деньги-то те нехорошие…

И голову опустил: так боялся он …правды.

И зыбка наша сколь лет пуста…

И за неё, Лену, Вася сейчас боялся.

И Мишаня, сколь не гляжу, на меня не похож…

А пуще всего он боялся себя. Такого вот. Спокойного. А потому спешил. Скороговорил ей:

Ты только не молчи. Ты что хошь, а говори. Хоть глупость какую. Хоть мычи. Я тебе и поверю. Во что хошь поверю. Я сейчас только одного и хочу. Верить! Лена!

Он поднял голову. Раскрыл глаза и с надеждой, и такой болью смотрел прямо на неё.

Где-то на коньке бани защебетала малая пичужка. На чёрной воде закопченного ушата держался ярким пятнышком зелёный распаренный июньский листик.

Лена только сейчас услышала. Вспомнила, поняла, что с часа того, когда высыпала она те монеты, муж не называл её ни Ленушкой, ни милым таким именем Еленка. А только вот как сейчас: «Лена».

И тотчас поняла, что молчать нельзя. И тут же – что и говорить не может. И дышать. И ещё поняла, что они вот здесь, сейчас, как мира всего рожденье. В бане этой по-чёрному. Будто из земли, из праха обнажённые оба только созданы. И мир вокруг только для двоих. «Да так ведь и

есть. Мир он для двоих, способных его понять, продолжить третьим. Не будет его, Васи. Не будет её, Лены. И мира для людей не будет. А без человека – кому он, мир этот, нужен? Кто непознанность решится познать? Кто насладится голубой небесной красотой? Волнами речными? Травами луговыми?»

А Вася торопил:

Ты о себе не думай. Ты – дело решённое. Ты это всё – и не мне даже, ты Мишане, людям объясни. Ты перед кем виновата-то? Ты виновата?

Она встала на колени, по полу, по доскам старым, руки к нему протянув, подползла. Обхватила его за ноги. Голову на колени его, словно на плаху положила:

Васюшка мой! Нет на мне вины. Ты только обещай, что умней меня будешь. Отцом да мужем. Я и расскажу. Я, Вася, сколь уж раз тебе доверялась. Ночью каждой, когда спал ты. Когда ты в море, молилась за тебя. И день каждый, что с тобой живу, всю себя рассказывала...

...

Вася сидел недвижим. Большой и беспомощный. И ей в какой-то миг показалось, что в жаркой бане холодеть он начал. Будто умирал от слов её. Он-то готов был ещё годы в пару, будто в тумане, жить. Она хоть что ему скажи – он бы поверил. Он с ними хотел. «Лишь бы видеть их, да жалеть можно было б… И жить. Как вот до денег этих. А все разговоры вокруг, да мысли эти… А сейчас! Что говорит она? О ком это всё? Правда?! Да и правда ли?»

Лена в глаза его, ледяные в банном жаре, застывшие в её волнении, глянула: «Жив ли?» Рукой до груди дотронулась:

Василёк мой лазоревый!

Он, не опуская глаз, руку её отнял и, не глядя, стирал, счищал с груди своей чёрное пятно. То она, не заметив, ладонью о стену оперлась, и сажей, копотью испачкала его.

А у него в головушке одно: «Как жить-то теперь на миру? На острове? Кругом вода. Кругом люди. В море б уйти. Там привычней. Понятней. Самому-то опасней, да душе покойней».

С дома к ним сколь раз наведывались: «Не угорели ли? Третий раз самовар ставим». Совсем темно было, когда Мишаня прибежал. Стукнул в дверь, а они не ответили. Он и вскричал, забарабанил кулачками:

Вы что! Обиделись, что не родные? Кутайте, во что хотите. Хоть в шаль. Только уж выйдите отсель. Мамка! Папка! Родные вы мои!

И криком на всю деревню, от слёз захлёбываясь, их ответа не слыша:

Впустите…

Вася руки Лены от себя отвёл. Поднялся. В предбаннике вертушок повернул. Дверь распахнул.

Освещённый лунным светом, без шапки, всклокоченный, в одной рубашонке и валеночках, видать, с печи от деда удрал, стоял Миша:

Дураки вы. Дураки! – он топал ножкой, тёр личико. – Деду, всех извести, что ль, хотите? Угорелые! Сейчас вот не придёте, так и вовсе не приходите…

Он развернулся и побежал к дому.

Лена так и сидела на полу. Вася вычерпывал воду из чана, чтоб тот от морозца не лопнул назавтра.

Завтра день рожденья Мишин, – она следила за каждым мужниным движением. – Вася! Скажи хоть что! Рассердись, что ль! Укажи, уйду к сестре пожить. Река вот станет, и перейду на большую землю. Вася, простишь ли? То всё ведь до венчания. Я ведь с тобой венчана. Ты меня такой взял. Верна я тебе. Ты меня назови, как прежде, Еленушкой. Своей назови. И на свете не будет никто и никого крепче, чем я тебя любить.

Холодок от раскрытых дверей дошёл до неё. Будто чистой, новой жизнью обволакивал. Баня, она очищает человека. Смывает недельные его горести. А тут, за годы, какой коростой душа покрылась... Сколько воды проточной надо…

И Еленка теперь будто новая. Вот выйдет сейчас из бани чистой. А то, что другая тяжесть теперь на ней… Так ей её нести дело привычное. «Васенька вот бы только…»

Три листика, сцепившись друг с другом, качались в ушате. Вася ладонью подхватил их и разложил на лавке подле Мишаниного флота. Два вместе, а один поодаль. После ушат поднял, нагнувшись в низких дверях, вышел с ним на улицу, и выплеснул мутную воду под горку.