Скрыто десять глав,

в которых такое происходило...

Глава 11

Апрель – май 1702 г.,
Холмогоры

развернулась, носом против течения выровнялась и, рулём ведомая да гребцами супротив помоста удерживаемая, .

И тут снова мудрость: люди ловкие в студёную воду кинулись, к концам, с барки поданным, верёвки свои привязали и к берегу судно подтаскивают. Да верёвки такими узлами – на рифовые похожими – затянули, что подивился. А после, будто случайно, узлы эти в воду макнули: развяжи, попробуй! Пётр, видя сие упреждение, подмигнул, толмача, тёзку своего под локоток подтолкнул:

Учись! Мы на привязи. Во как в Поморье-то дружба связывается!

От узла внимание Шафирова сразу на берег обратил,

следующую Афанасьевскую хитринку раскрыл:

Вишь, Пётр Павлович, остановись он, как любой другой, на краю пристани, что у воды, я б, пожалуй, торопясь, и не сошёл бы на берег. А так придётся сойти и до него дошагать. Посматривай, коль прав я, как только ступлю на доски, он тотчас навстречь пойдёт! Я б не за рубеж, а к нему человек пять боярских отроков приставил этакому политесу обучиться. Он с Сибири, дипломат природный. Сам науку эту постиг. Нет, – Пётр тут же себя поправил, – он сам таёжную дипломатию написал.

Закрепить концы, как след, не успели, а государь с борта ногу на пристань поставил и на архиепископа Афанасия поглядывает. Однако и тот, своё в уме держа, игры пружину заведённую выдерживает. Царь обоими ботфортами на беломорской доске – и опять глаза на владыку. Тот недвижим. И только когда Пётр трижды левой да дважды правой подковкой по мосткам безвозвратно взгремел, владыка навстречу, как мог по летам, поспешил. Шафиров – и Пётр то услышал – аж крякнул сзади от политесного удовольствия.

Шагов за десять – до обнимания ли, укоров ли, владыка Афанасий, упреждая, вскричал:

Не спеши, государь, отпускать от себя слово бранное. Прикажи лицу улыбку, как будто друга давно желанного встретил, на себя облачить.

И потом уж потише, безбоязненно, взглядом отбросив все прищуры за Петром стоящих товарищей его, продолжил:

Нет ни в дороге, ни в Архангельске, ни во всём твоём государстве угла без пятого уха. А то, что скажу тебе – сам

себе, про себя же самого даже не шепчу. А когда спать отправляюсь, чтоб во сне кто мои мысли не уловил, шапку мехову надеваю и в соседних покоях слабоухих на дежурство отряжаю.

И тут же, слова вставить не давая:

Смотри, какие мы мостки новые, тебя поджидая, выложили. Из листвы! – он посохом приударил перед Петром по зазвеневшей ответно плахе.

Пётр взгляд опустил на лесины, а владыка Афанасий тотчас завершил:

Вот считай, ты поклоном и согласился со мной! Благодарствуй, Пётр Алексеевич! Не гневись на стариковы манёвры. Пойдём, не мешкая. В малых покоях большой мыслью поделюсь. А своих людей отпусти. Пусть по земле походят. Чай, с Устюга на берег никого не отпускал?

Тут только Пётр в восторге от этакого-то приёма прижался к владыке, обнял и, руки с плеча его не снимая, стал подниматься, поддерживая любимого старика, на песчаный берег.

А владыка, как в чёрной кожи карету вызолоченную, на рессорах, внутри разноцветным трипом обитую, Петром в первый приезд подаренную, с помощью двоих дюжих детей боярских водрузился, посох свой уложил, удивлять вопросно продолжил:

везёшь, государь?

Как познал? – Пётр даже обернулся в узенькой карете, словно ища доносителя.

Архиепископ Холмогорский Афанасий, прищурившись, улыбнулся:

Так это уж просто. Твои первые барки, что с людьми, от ватерлинии, от воды на семь набоев подняты. А с восьмой начиная – только на пять. А людей да грузу, товару какого на них не видать. Знать, железом гружёны! А какое в военное время железо, известно! Коль скрыть то хотел, повелел бы борта наростить. Да теперь уж что! Твоя московская хитрость – до первого помора!

Скрыто десять самых интересных глав.

Глава 22

11 августа 1702 г.,
Соловецкие острова

Ботик развернулся и ходко, по-ветреному, оставляя за правым бортом острова Парусный и Сенные Луды, вошёл в . Миновали каменистые россыпи островков Пёсьей и Бабьей Луды. Из-за холмов выплывали крыши .

Как продолжение бескрайних северных лесов, словно верхушки елей, высились над ними венчанные крестами купола. И оттого увиделось – все, кто на ботике был, то разом представили – что вначале Господом монастырь руками Зосимы и Савватия на море поставлен был, а уж после к нему твердь – острова с озёрами, пески со мхами, заливы с валунами, леса с горушками приписаны были.

Чем ближе к берегу, тем покойнее ветерок. Истинно: берег – значит, бережёт он тебя. Корабельщиков приняла гавань Благополучия. Воды словно с монахами на молитву встали. Тишина согласия вокруг. На борту все восторженно

молчали. Ботик будто в храм вплывал. К пристани острова, посвящённого Богу. К земле на краю мира. К краю терпения человеческого. Возможностей его. К обетованной, на которой у души в сомолельниках сама природа.

На берег сойдя, Пётр принял у архимандрита Фирса благословение. Икону Зосимы и Савватия подаренную поцеловал. Хлеба кусочек отломил. Но, хоть к трапезе и приглашали, сразу не в обитель пошли, а пожелал царь готова ли к обороне? От пристани направо повернули. Квадратную Арсенальную башню миновали. Алексей всё дивился огромности камней, из которых .

Валуны были куда боле коровы, что травку рядом щипала. Видать, правду тот мужик сказывал: из камней, что лабиринт составляли, . Иначе как бы сюда такие огромные притащить? Прошли мимо Святых ворот. Настоятель тут было остановился, рукой приглашающе показал. Но Пётр, перекрестившись на икону Богородицы над вратами, двинулся дальше. Восемь лет назад он здесь в восхищении пребывал, а ныне не до восторгов: швед не дремлет!

же с детским неподдельным любопытством зачарованно вертел головой. Да всё здесь было удивительным! , из них выступающие, и бойницы. В одной из них он заметил какое-то шевеление, потом увидал белую головёнку мальчонки, подумал: «Наверное, он в богомольцах здесь. Интересно, если отсюда в бойницу залезть, куда попаду? Вот бы еще по стенам поползать, по валунам забраться на самый верх! Батюшка-то, наверное, и сам бы желал, да ему не по чину».

Он уж было двинулся к стене, но остановился: «Нет, не велено. Да и не к лицу царевичу по бойницам ползать, – он горько вздохнул, – вот так и жить, с оглядкой на маминьку, с опаской, что батюшка сказанёт, или того пуще, заорёт, и о чём народ препростой подумает…»

От моря вдоль крепости повернули к озеру с небольшим зелёным островком посреди. Чуть вдали по правую руку виднелись кресты . Александр Данилович, прошлую поездку памятуя, с видом знатока показал царевичу на невысокое белёное здание на другом берегу:

А вот то . Здесь своё первое послушание Филипп, митрополит московский, исполнял. При нём здесь дороги начали строить, и озёра каналами соединили, и каменные садки для ловли морской рыбы завели. И строительство каменное при Филиппе началось.

Господин гофмейстер тут же показал за крепостную стену, на главки самого высокого храма:

А это последнее Филиппово творение: . Главки там вокруг купола непростые – каждая свою маленькую церквушку венчает, а ход к ним винтом в стенах упрятан.

Алёша вглядывался в главки за стенами, по примеру батюшки крестился на иконы, что над воротами в крепость. Насчитал, что миновали четыре башни и четверо ворот, и тут же увидел воротца поменьше у маленькой – теперь уж пятой башенки, выходящей в малом пристенке за основную крепостную стену: «Наверное, камней было так много, что из оставшихся пристеночек и сотворили. Интересно, то для баловства иль для дела?»

Приотставший от государя и настоятеля инженер Корчмин, интерес царевича увидав, со знанием дела пояснил:

Вот, Алексей Петрович, на глаза пример инженерного просчёта. Ошибки, значит. Крепость уж когда возвели, поняли: у стены, что на озеро выходит, есть слепые места.

Алексей с недоумением взглянул на инженера:

Слепые?

Меншиков тут же не преминул знанье своё продемонстрировать:

Недоступные для обстрела с крепостной стены. Непростреливаемые.

Василий Корчмин с одобрением кивнул:

Точно! А значит, ворог в тех местах мог схорониться и по стене забраться. Вот и пришлось пристенок с двумя малыми башенками достраивать.

…

Государь и все, кто советом мог укреплению острова помочь, с архимандритом в настоятельские палаты направились. Царевич не пошёл. Спросил, где в монастыре книги. Услышал утром о критском лабиринте, и захотелось посмотреть картинку: такой ли, как соловецкий? Ему в провожатые казначея Дорофея определили. У того личико с носиком длинным со впадинками, губки в клювик, бровки торчком. Востренький, одним словом. Повёл, кланяясь царевичу на каждом углу, недалече, в , что рядом со звонницей. И на входе кланялся после каждой ступени. Алексей его даже окрикнул, как батюшка:

Не кланяйся боле! Не люблю, – хотя тут же про себя и

подумал, что этакие-то кланяльщики ему-то и по нраву.

Востренький встрепенулся и на следующей ступеньке попробовал натуру пересилить. И по личику было видно, сколь сие тяжело ему. Тогда он царевича вперёд пропустил и кланялся за спиной, когда считал, что тот его не видит. От игры этой обоим приятно сделалось. Один указал нехотя, другой с неохотой исполнил. Так охотно-неохотные отношения меж ними и установились. Так, собой довольные, в ризницу и зашли.

В просторной палате, вытянутой, будто коридор, вдоль стен, в своды упираясь, стояли шкафы с .

В уголке на табуреточке с прибитой с краю подпоркой, чтоб держаться на высоте, стоял ризничий, длинный и, хоть на нём ряса широкая да, видно, сухой весь. Востренький к нему засеменил:

Фео́фил, , принимай царевича, гостя высокого.

Ризничий оборотился и, с табурета, не сойдя, в поклон. Несуразица получилась. Поклоняющийся – и, склонившись, выше поклоняемого. Востренький что-то вразумляющее нашёптывает тому, и Феофил, не разгибаясь, с табурета вниз сходит. Облачения богослужебные, которые в руках держал, на пол мягонько валились Он на них и ступил. Востренький в смешок:

Подстелил, Феофилушка, знать, ведал, что упадёшь.

Оба стоят, на царевича глядят весело, улыбки учтивы, глаза безбоязненны. Алёше они понравились. Островные монахи – они к Богу, а значит, и к государям, ближе.

Но Алёша всё ж решил вести себя по-царски. А это значит, в новом для себя месте надо бегать больше, а как набегаешься, так каверзные вопросы недовольным голосом задавать и в конце обругать кого. «А кем тут недовольным быть? Их всего двое – и оба по нраву. Ну да ладно, то после. Пока бегать!»

И он принялся, по-папенькиному широко размахивая руками, ноги до треска шовного расставляя, вышагивать промеж комодов с ящиками на обе стороны, что по центру ризницы в ряд расставлены. И тут же первое со вторым решил соединить: «И бегать буду, и вопросы задавать. Так быстрее закончу».

Ну и начал. Где, что непонятное для себя увидит, на ходу и спрашивает. Сухонький Феофил и кланяльщик востренький за ним едва поспевают. Хорошо, их двое при вопросе. Один успевает дверцу открыть и вопросный предмет, вещь какую вынуть, а второй коротенько о ней доложить. Так скоро многие ящики выдвинуты были, и для пробежек места всё меньше оставалось.

В ковчеге из красного дерева показали царевичу белого полотна фелонь первонастоятеля Зосимы, камчатную, с золотым оплечьем .

Алёша войну – не в пример батюшке – вовсе не любил: миром решать куда лучше. Да Феофил с Дорофеем того поначалу не поняли: саблю князя Пожарского да наперёд показали, подивились, что царевич без интересу взгляд на них кинул: мальчонка, а за эфес подержаться даже не попробовал, не то что взмахнуть… Зато подсвечники, потиры, кубки живенько

крутил, мощевикам дивился.

Тут и Алёша притомился, да и понял, что ничего из ответов не уразумел. А про многое узнать хотелось: и про деревянный потир, и каменный колокол устроителя монастыря Зосимы, и про напрестольный крест – мощевик – вклад Ивана Грозного, тысячу рублей, говорят, пожертвовавшего на главный храм соловецкий, и про .

Притомился – да это полбеды. Время крику. А на которого из двух и по какому поводу, так и не решил: «Феофил бегает, вроде, помедленнее, и на рясе пятно свечное. Но зато смотрит на меня столь мягко, кротко. Друг Божий… За что ж его? Востренького как нарекать не знаю, что ж безадресно что ль кричать? Востренький! Да и о какой провинности? Недогляде. Вон, вроде, на пыль. Дак что ж из-за пыли сюда с Москвы приехал? Олёшка пыльный! Может, ещё побегать?»

Царевича выручил степенно, несмотря на юный возраст, вошедший царский денщик – . Дверь за собой притянул, выпрямился, книгу огромную на вытянутых руках перед собой несёт:

Дар от государя Петра Алексеевича и царевича Алексея Петровича. Вклад в ризницу святой обители. Третья книга «Миней» за весенние месяцы, владыкой Димитрием, ныне митрополитом ростовским, составленная. Архимандрит Фирс велел сразу на место определить, – и Девиер место то глазами ищет, куда поставить, положить, груз с себя снять.

Тут Алёша и нашёлся. Правильно батюшка говаривал:

„Своих почаще ругай, чужие поболе бояться будут!‟

Ты пошто, – он замялся, глаза отведя в сторонку, поближе к углу тёмному, потише слово бранное выдавил, – пёс ползучий, долго так дар нёс?

Девиер книгу на краешек ближайшего к себе стола возложил и от удивленья, что он ползучий и что впервые слышит, как царевич кого-то распекает, и не зная, радоваться ли нет тому, решил, что то особое к нему расположенье, раз первого его. И за первость эту благодарственно кланяться начал и, под ползучего образ найти пытаясь, задом подвиливая, в дверь уполз.

Алёша поздно вспомнил, что тут надо чем-либо по кому-либо приударить пребольно. Оглянулся, но ничего подходящего, за что ухватиться б можно, не нашёл. Подумал: «Попозже. Может, на корабле. Встречу и всё царское до конца исполню. А так трость надо, как у батюшки, завести. А то ищи каждый раз. Шарь тяжёлое».

От решения принятого полегчало: «А так нелегко это всё... Царское. Почему просто-то указать нельзя? Пыль. Ерунда ведь!»

За спиной его . Он оглянулся, и островитян прямо пред собой увидал. Половица-то под ними мышью, а сами… Не испуганы они, а удивлены. И ему как-то неудобно стало пред ними. А через них и пред собой. Поморщился. Постоял, будто и не в своём государстве.

Феофил выдохнул, как страницу перелистнул. Все трое будто с новой главы день начать решили. Востренький книгу владыки Димитрия к себе поближе подвинул и собой прикрыл будто. Да только что действо пред словом!

Феофил то давно постиг:

И не мысли, , после архиепископа я словом наслаждаться буду. А ты уж остатками довольствуйся. А то «Минеи» за зимние месяцы так зачитал, что потом братией по всему острову раскиданные слова в доски возвращали.

Оба поулыбались чему-то своему. Феофил к царевичу повернулся:

Половина вкладов книгами к нам идёт. Одних рукописных книг без малого тысяча будет, вполовину того – печатные.

Тут Алёша и вспомнил, зачем в ризницу напросился:

А книги где у вас? Сказывали, , – он пооглядывался.

Феофил и Дорофей, друг Божий и дар Божий, не сговариваясь, переглянулись, и почти хором:

Так ты, царевич, мимо сколь раз пробегал…

И они подвели Алексея к самым высоким шкафам с полками из толстой доски, на которых лежали огромные тюки с тканью:

Мы их до октября от солнца прикрываем.

И оба аккуратно стали материю снимать и на царевича ожидательно поглядывать. И не зря. Алёша со второй раскрытой полки глаза распахнул и застыл в удивлении. Одно и молвил:

Как же?!

стояли на полках, как и в любой другой библиотеке. Да только… Он пробовал словами выразить

неправильность или напротив, правильность их расположения. «Они стояли на ножках… На ножках», – он повторил про себя.

И ножки эти были на досках, да только не с узкой их стороны, а с широкой. И книги не корешками на него глядели, а обрезью страниц. То ли верхней, то ли нижней. Он вынул из строя одну, вторую и разглядывал пристально. На иных книгах ножек было даже не четыре, а восемь. А на той, что подал ему Феофил, и того боле. Двенадцать. На краях обложек с двух сторон и на задней доске четыре. А Феофил удивлять продолжает. Подал книгу с тринадцатью. Ещё одна набита в центре задней доски. Чтоб совсем уж непрогибно.

Видя интерес отрока, ризничий пояснил, впрочем и Алексею уже столь понятное:

Так мы книги сберегаем. Мудрость словесную. Замочки от пыли, то везде так. А если ставить их, как и везде ставят, со временем переплёт под тяжестью страниц выгнется немного. А от немногого ко многому у книги века два. После выправлять надо. А по-нашему если хранить, ну вот хоть «Острожская библия», – он, приподняв, вынул старинную книгу, – ей скоро 122 годка будет. А она – как только что списанная, – Феофил с гордостью провёл рукой по переплёту, огладил не затёртую ни в одном месте кожу.

Алёша и про минотавра критского забыл. Спросил:

А то вы только книгам, что у себя переписываете, ножки приделываете? Иль на любую можно? Вот на эту, – он указал на сочинение владыки Димитрия.

Отчего же нельзя? – вот, Феофил выдвинул узенький ящичек из комода, что стоял у окна.

Алеша увидел по размерам разложенные меж перегородок новенькие ножки, словно пули лежащие.

Подберём, – он достал одну, приложил к киевской книге, затем другую, пошире.

У нас в переплётные мастера тем занимаются. Мы-то по случаю. Велите закрепить?

Нет, я сам. Сам! И не к этой.

Он протянул ладонь, и монах вложил в неё четыре медных зубчика.

Они втроём склонились над книгами, поочерёдно оглаживая серебряные и медные оклады старопечатных и рукописных Евангелий, дивясь обтянутым кожей деревянным переплётам, затейливым тиснёным орнаментам. Алёша слушал и слушал восторженных книгохранителей. Ему всегда с богобоязненными людьми легче было. Хоть какое дело. Хоть в храме у иконы, на клиросе с певчими или вот при книгах.

Дважды прибегали в звать. Сначала из монастырских кто-то, после, видать, уж из-за стола отправленный . Да Алёша всё рукой махал. Уши да глаза его, а потом и сердце никак от стола письменного к столу обеденному переходить не хотели: «Куда против них урчащему! До чего интересно сказывают!»

Алёша книги за иное, не за то, что отец, любил. Не за мысли, чертежи разные, цифры, что вписаны. Не за знания, что в строчках да меж них. Не за то. А за красоту буквиц, за картинки цветные, за замочки цокающие, за кожу тиснёную. Теперь вот за ножки. «Пиршество вечное тут, среди книг, а

не в трапезной. Книгами ты никогда сыт не будешь. Не устанут глаза красотою напояться. Пусть батюшка сегодня один живот услаждает».

Жировой-Засекин, отправленный за царевичем из трапезной, при Алексееве интересе остался. Восторженно языком цокал. И после каждых новых спрашивал:

А государь Пётр Алексеевич сие видел?

Как вдруг в дверь без стука, без спросу влетел, царевича за ризничим не замечая, молодой совсем инок и, здоровья не пожелав – ибо дело о нездоровье шло, прокричал, руку ко лбу приложив:

Сейчас на казнь потянут! Уже полезли на Корожную люк выбивать! Злые, что ране не удушили! Московиты эти четверть века назад не всех утопили, так сейчас довершат!

Тут только он заметил выглянувшего из-за плеча Алёшу и развернувшегося князя. Обмер, кровь на лицо, губы облизнул. И вторую руку ко лбу, словно защищаясь, приставил. Да куда теперь? Все тут на острове. Да и мир весь, что остров, сразу стал.

А Алёша уж понял всё: «То пушкаря пошли резать. Видать, батенька ране него вспомнил! Он-то вспомнил! А я как забыл?»

Куда? Где? – он ножки книжные в кулачке крепче зажал и своими – .

Скрыто двадцать четыре главы.

Глава 46

август 1721 г.,

сидела у себя в гостиной на втором этаже в углу меж двух окон и накручивала на пальчик ниточку. Смотрела на неспокойную сегодня Неву. Ветер с утра гнал волну с залива. Отсюда было видно, как подкидывало на ней .

«Эко барашки какие... Кудряшками завиваются. Сегодня, поди, с того берега и не приедет никто».

Потемнело. И ниточка была тёмна, на белом пальчике смотрелась колечком.

Она только зашила Петруше рукав рубашки.

«Ползает, незнамо где. Сам бы хоть раз зашил, дак меньше бы рвал. Ведь до чего скуп к себе! Башмаки донашивает до невозможного. Недавно герцога голштинского принимали, а он и переобуться не успел – из кареты и сразу в залу. Пряжка, как прошлого дня на сторону скосилась, так и висит. На воле государевой держится.

Стыдно! Села тогда поближе. Прикрыла подолом. Да он ногу отдёрнул, все и увидели. Да ладно, свои. Те привычны. А иные, ино-земные? Им-то кто объяснит, что такой вот он? У нас вон . Тоже скряга. Первый канцлер. Всю жизнь, поди, в одном сером костюме ходит. Оборвыш. А у самого .

Сказывают, в Европе прусский . Вот во всей Европе и есть-то эти двое. Два сапога – пара. „Не заработал ещё на новы“. Это он-то! Петруша государство тянет да ещё успевает на сторону сбегать. Подработать».

Она вспомнила его поездку на , к на железные заводы, что на реке Истье. От Москвы вёрст девяносто. По Калужской дороге. От Баева колодезя направо. И выковал он там за четыре недели восемнадцать пудов железа. Да и то не каждый день у наковальни стоял. Уезжая, узнал, сколько ковач-мастер получает, стребовал с Миллера восемнадцать алтын. «Из них мне две дал, а на остальные купил себе в рядах башмаки. Потом сколько их – до истирания – носил и всем показывал. И сейчас, наверно, у себя где прячет», – она улыбнулась. Ниточку ещё покрутила.

Настроение было благодушным. «Такое благо на душе. Такая благодать!»

Только вот ушёл от неё владыка хвойный, ожидаючи, пока выйдет от Петра, поднялся к ней и до второго прочтения государем показывал первый оттиск с . «Там Петрушиной рукой черкушки по всем страницам. Особенно первая вся в росчерках. Но главное, чего ради владыка

сколько уж трудится, не тронуто. Петруша сам определит преемника своего, из достойных. Теперь не от отца к сыну непутёвому иль внуку малолетнему, а как того Петруша захочет. Мы захотим. Выкуси-ка теперь, Дунька с внуком своим. Накося! – и она выставила здоровый кукиш в сторону, где, ей казалось, должен был быть Ладожский монастырь. – Сиди там надзорно. Племя лопухинское. Была у тебя возможность, так ума не хватило удержать. Иль прелести?»

и подошла к огромному зеркалу. Оглядела себя:

«И прелести, и прелесть. Всё при мне. И что господа во мне находят? Какой мимо не пройдёт, самой и оборачиваться не надо: понятно, что он уж обернулся. Щёчки, что ль припухлые, глазки тёмные да лоб высокий столь хороши? Ведь остального-то во мне не видят они… Раздалась, конечно, с годами да с детьми. Рожала, словно крестьянка какая. Одиннадцать деток. А и как не беременеть, коль ему всё надо и надо? „Я, – каждый раз шепчет –, мальчика в тебя заронил. Дак уж ты его там найди и выходи.“

Да он и дочкам рад был. Каждой. Всё в глазки заглядывал. По первости всё думала: что выглядывает? Его ли? А потом поняла. Он не цвет свой в них искал. А предназначение. Царский взгляд на самом донышке высматривал.

Вот у Петруши-то он был! родненький... Отцова услада. Надежда государева. Опора матушкина!»

Она всплеснула руками, прикрыла лицо.

Пальчик побелел. Обескровел. Ниточка перетянула.

Подумала:

«Самой бы не перетянуть. Не то пальчик – верёвочкой по шее перетянут».

Слёзку смахнула. Руки раскинула. Попристальней в отраженье вгляделась: «Кого ж он во мне больше любит? Царицу или это вот всё?»

Она провела ручками сверху вниз по бокам и бёдрам: «Уж всяко это! Государыню при таком-то муже любить дурак только и решится. А он не дурак. Он природный греховодец. Сестра его Петрушу ласками услаждала, а он – Петрову жену. И кажется порой, что это месть моя Петеньке за первую любовь его. Да только если я всем его девкам этак-то мстить начну, мне наперёд пять жизней надо отмерить».

Она усмехнулась усмехнувшемуся отражению. Размотала ниточку. Скатала в катышек, приоткрыла печную дверцу, и туда его. На пальчике остался след: «Эх! Не наследить бы!»

Она подошла к секретеру, что справа от камина хозяйские секреты охранял. Сняла ключик с груди, открыла нижнюю дверочку. Сунула руку под верхнюю дощечку, отодвинула что-то внутри, огляделась. Не разгибаясь, взглянула на камин, будто оттуда кто вылезть мог, вытащила перевязанную лентой пачку писем. Вытянула маленький : «Похож! Всяк бы узнал. Монсик. , миленький… – всмотрелась в худощавое личико. В кудряшки парика. Пальчиком провела по широким плечикам. Задышала чаще. Губы обсохли. Провела язычком. – Когда там Петруша на воды дня на три собирался?

Пойди, пойми себя. Все мужики устроены одинаково. Одинаково всё и выделывают. Так чего ради одного на другого менять? Подменять на время? Стоят ли минуты сладкие с одним тем же сладким – да со всем государственным в придачу – с другим?

Неужто только ради того всё, чтоб себя усладить, что всё ещё желанна? Предназначение одно, природой бабе определённое, сильнее всего государственного?»

След на пальчике почти пропал: «Не видно ничего. Поди, поймай! Поди, догадайся, что было оно. Второе колечко.

Владыка Феофан, поди, Алексеем допущен уж к государю. Пойду о важном что послушаю».

Она встала и, платьем стараясь не шуршать, тапочки войлочные – и те скинув, по паркету, на скрипучие дощечки не наступая, через , самую маленькую да любимую комнатку, вошла в танцевальную.

На служанку, зеркало в ореховой раме протиравшую, так бровки вскинула, что та, быстрёхонько своё всё собрав, из залы выскочила. Катюша со стулом придвинулась к печи. Приставила его за украшение печное, за вазон придержалась, встала на сиденье. Дверцу-чистку нижнего дымохода беззвучно приоткрыла. Сажа чуток на пол осыпалась: «Не забыть бы затереть».

Головку повернула. Ушко навострила на всё государственное и замерла.

На первом этаже , прямо под ней, друг подле друга, за небольшим столом, что стоял на полу,

выложенному, словно шахматная доска, чёрными и белыми плитками, близко столь, только что локтями не пихаясь, сидели государь и вице-президент Синода, архиепископ Псковский и Нарвский Феофан Прокопович.

Партию играли, да не проиграли, а проигрывали. Варианты просматривали. И уж похоже, откладывать ту судьбоносную нельзя было. От ими же предложенного уже запашок по Европе шёл. А уж дома-то! всё не забывали.

...

Пётр, бумагу пером надрывая, чернилами брызжа торопливо и решительно вывел:

Когда государь не большого, но меньшего сына, или и не сына нарицает наследником; воли в том своей народ лишился, и всю волю возложил на Монарха: то, если бы хотел Монарху прекословить в наречении наследника, сам бы себе прекословил, и клятву свою разрушил бы народ.

Напишешь, что ежели по смерти государя воля его не объявлена и народу неизвестна – толковать волю умершего и допытывать, кого он хотел бы наследником назвать. – И ещё вот это, – Пётр быстро набросал на бумаге:

Может государь законно повелевать народу, не только всё, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и всё, что ему не понравится; только бы народу не вредно и воли Божией не противно было.

Написав, голову поднял на владыку Феофана:

Запомнил? И боле не правь.

Оба помолчали. Пётр оглянулся и уж тихо, шёпотом:

Поди, походи до дверей. Пооткрывай, попроветри.

И видя в глазах того непонятливость, сыграл секретно бровями. Владыка свои ответно вскинул, кивнул: «Догадливый!»

Словно слон по , по белым, стараясь на чёрные плиточки пола не наступать, к дверям в столовую фигурою своей сходил, открыл: никого. Притворил и – на ключ. Дале конём по белым да по черным плиткам себя к дверям гардеробной переставил. Дёрнул. Заперто. Посмотрел на Петра. Тот кивнул: «Дескать, и ладно».

Владыка Феофан к спальне государевой решил было не подходить, да со взглядом хозяина столкнувшись, ладьёй, черную клетку с белой чередуя, прошёл, двери распахнул и увидя, знак тому подал, чтоб вышел пока. Тот недовольно глянул на него с высоты: пыль убирал с амурчика, что над камином игриво трезубцем забавлялся. Но с лесенки понимающе сошёл и с пониманием же в секретарскую выскользнул.

Владыка двойные створки соединил, в замочной скважине :

«Шахматы эти государственные – ни одной лёгкой партии! Государь отлично играет. Хоть он на большой доске и игрок из новеньких, а как понял, что испанскую партию, , Европа разыгрывает, так на фланге свою игру начал. И пока основные в центре дележом заняты были, он позицию, в 1617 году , переиграл и эвон сколько клеток России вернул. Теперь он сам на этом поле большой мастер. А Россия из пешки окраинной – в проходную, из проходной – в ферзи европейские с боем пробилась».

Повернулся от двери, а „король“ уж со своей Е1,

пользуясь, что „ферзя“ рядом нет, с креслом вместе, длинную рокировку на С1, словно чуточку совсем опасаясь кого, подальше от печных вьюшек, ну совсем уж на всякий случай, совершил.

Махнул владыке Феофану Прокоповичу, приглашая на полукресло, что на соседней клетке. И тихо спросил:

Есть ли новости оттуда?

Владыка в удивлении спину выпрямил: «Договаривались же: чаще чем раз в год никого на Север не посылать. Тайна суеты вокруг себя не терпит. От хлопот воздух движется и ветром завесу приподнять может. А оно до времени никому ненадобно. Никому! Так чего спрашивать? Видно, о любимом лишний раз послушать хочет. Так бы и говорил...»

Он откинулся к спинке и начал в который раз:

Десять годков уж скоро. Любознательным, пытливым растёт. Читает уж. Да учиться там негде. С отцом в море ходит. В бурю не раз попадали, выдюжил.

Катюша, наверху, решив, что вышли они куда, иль читают что молча, из услышанного поняв, что ей и детям будет всё, со стула сошла, вернула его на место, выглянула в гардеробную, выхватила из тёмного филёнчатого шкафа тряпочку, сажу затёрла и тихонько в спальню к себе: «Хоть бы получилось всё у них!»

Пётр посапывал пустой трубкой. Причмокивал. Кивал каждому слову. Сам всё знал наизусть. Ловил лишь новые интонации. У владыки и в себе. Когда тот завершил, подождал малость, словно ожидая чего, и спросил:

А про то, что прошлым летом до Соловков ходил, что не рассказал?

Владыка Феофан добавил:

А в прошлое лето до Соловков ходил.

Оба сидели, молчали. Обоим им молчать несвойственно было. И сидеть. Особливо Петру. Всю жизнь он бегал, скакал, плыл, нёсся вперёд или в лучшем, спокойном случае, просто тянул. Он посмотрел на владыку и вдруг неожиданно, зло почти, произнёс:

А понимаешь ли ты, что переворачиваешь все устои правдой своей? В законное влезаешь? В царское? А как оно в веках откликнется, понимаешь? Что вторгаешься в семейное, ведаешь? Далеко ли смотришь?

Он поднялся. Отодвинул штору. Посмотрел на Неву:

Ветер мореходный. Тугой.

Он взглянул на два нижних циферблата огромного , что занимал половину стены: «И точно. Ветер от зюйд-оста зело усиливался. Вот же дрезденские мастера! От флюгера, что на крыше, в кабинет к нему устроили передачу важнейших сведений. Хоть и не расшторивай».

Пётр потянулся: «Сейчас бы под парус!» А ему бы в сей миг не мечтать, а во владыку Феофана Прокоповича попристальней вглядеться. Того крепко последнее безвинное обвинение задело.

Владыка вцепился в подлокотники и едва сдерживал себя: «Мат ставишь? Хорошо, не матом. А ты-то что не видишь, что все давно разглядели? В твоё-то семейное с весны амурной не то, что вторглись... И никто тебе о том сказать не решится. Об адъютанте слащавом, камер-юнкере, управляющем канцелярии жены твоей. Всё в государыне

познавший. Весь пряно-цветочными ароматами её да страстями пропитанный. Тот, имя которого по первой любви твоей тебе не забыть. Монс. Виллим Иванович. Руки в перстнях. Секретарю своему сказывал, что золотой – для премудрости, оловянный – сокровища притягивать, железный – побеждать противности, медный – женский пол привораживать. Тьфу!»

Владыка Феофан руки с подлокотников убрал, на груди скрестил, себя будто сдерживая: «Пешка крайняя он, что ли? И не патовая у него ситуация. Спроси Пётр о чём. Поддень его ещё раз вот этак. Ни за что! Тогда б всё что знал, выложил бы перед ним на доску. На взводе весь. Да что там на взводе! Выведен. И уж сам любого, куда хошь вывести готов.

А посоветоваться бы с кем, прежде чем государя из себя выводить... А то выведешь, и он первым делом тебя же из строя выведет и пред тем же строем, не поверивши, казнит. Вот если с ?

Государь того уважает. Не слушается, конечно, но при-слушивается».

Владыка Феофан вспомнил, как государь работу Канцелярии тайных и розыскных дел проверял. Посадил Толстого вечером в карету, отъехать велел на Луговую улицу, к . После, как зашли туда, себя епанчей прикрыл, шляпу на глаза надвинул, а Толстому, напротив, указал открыться и сесть к огню поближе. И стал за людьми примечать. Как последний, начальника Тайной канцелярии узнав, за дверь выскочил, так с удовольствием сказал тому, пустую залу оглядывая:

Боятся! Знать, дело твоя сыскная канцелярия хорошо ведёт!

«Но опять же. Советуйся с этаким-то! – он вспомнил, как за Толстым присматривал, когда тот царевича дело на одной ножке по скользкому невскому льду, аккуратненько, под ручку провёл. Начальствующий в розыске одним сказал одно, вторым о первых наговорил, третьим четвёртое за правду выдал, пятым о шестых наушничал, седьмых с восьмыми столкнул, девятого проигнорировал, так тот сам десятому, будто от первого услышанное, да от Толстого скрытое, передал. И результат – все признались во всём. И в том даже, чего не знали, признались. За компанию. Вот и советуйся с ним! Он, коль вздумается, Монса из тебя и сделает. Иль монстра.

Нет уж. Лучше, кто другой государю донесёт. Посмелее кто. Да поглупее. Да помоложе. Иль поумнее да постарше, да от страха решительнее. В общем, не я. Да и никто. У нас в государстве доносителей нет!

Господи! Скорей бы эндшпиль!».

В 1702 г. Пётр I прибыл в монастырь со свитой 10 августа, за полтора часа до вечера; тогда же обошёл крепость, затем через Святые ворота прошёл в Спасо-Преображенский собор, потом в ризницу, оружейную палату и в трапезную. Потом был в келье архимандрита. 11 августа государь слушал литургию, на которой пели его певчие, затем отслушал молебен ради царевича Алексея, снова побывал в ризнице и оружейной палате, затем с ближними людьми откушал в трапезной, после чего ходил по тюрьмам, и вновь посетил келью архимандрита. 12 августа царь (с ближними людьми, без царевича) верхом на лошадях ездил на кирпичный завод. 13 августа Пётр с борта не сходил; от монастыря были присланы по десять хлебов на каждый корабль и по бочке сельди. 14 августа государь и царевич были в обители на молебне и всенощной, царь пел с певчими на правом клиросе; затем Пётр I смотрел грамоты «праотеческие» монастырю; архимандриту Фирсу было дано право «носить мантию со скрижальми, посох с яблоками». 15 августа в день Успения Пресвятой Богородицы благовест служил архимандрит; Пётр пел на правом клиросе вместе с певчими. Вместе с царевичем царь кушал в гостиной келье, после чего посетил старца Лаврентия Александровича. Вечером царь получил извещение, что «в кораблях идти возможно», принял благословение архимандрита и утром 16 августа корабли, подняв паруса, отправились к соловецкому усолью в Нюхче.

Библиотека Соловецкого монастыря, основанная в XV в. игуменом Досифеем (был им до 1483 г.), была крупнейшим древнерусским книжным собранием на Русском Севере. Помимо богослужебных книг в ней были произведения Иоанна Дамаскина, Козмы Пресвитера, Иоанна Златоуста, летописца Нестора. Досифей стал первым соловецким писателем; он первый на Руси автор экслибриса – книжного знака. Среди раритетов библиотеки – «Апостол» 1564 г., «Слово о законе и благодати» (XI в.), «Острожская библия» 1581 г., «Триодь» 1592 г., Евангелие напрестольное 1613 г. (вклад Дмитрия Пожарского), «Житие Зосимы и Савватия» 1623 г. и др. В конце XVI в. в монастыре появились книгохранительные палатки; в них насчитывалось 481 рукопись и 38 печатных книг. В описи 1676 г. было учтено уже 948 рукописных и 530 старопечатных книг. Вес одного из старопечатных евангелий н. XVII в. в драгоценном окладе составлял около 40 кг. В 1834 г. библиотека содержала более 1 тыс. рукописей, 2532 печатных книги (в т.ч. книги по грамматике, арифметике, космографии, хронографии, лечебники, травники, певческие рукописи). В 1855 г. по распоряжению Синода часть книг (16 ящиков – 1513 рукописных книг и 83 старопечатных) была отправлена в Казанскую духовную академию для изучения. В советское время с упразднением Соловецкого монастыря и Казанской академии книги оказались в государственных архивах, музеях (в Государственном Историческом музее, Архангельском областном краеведческом музее), в библиотеках (Публичной библиотеке имени Н.Е. Салтыкова – Щедрина, Академии наук, в Пушкинском доме, в Российской государственной библиотеке).

Оглавление

Скрыто десять глав,

Глава 11

Холмогорские политесы и заугольники

Скрыто десять самых интересных глав.

Глава 22

Милую!

Скрыто двадцать четыре главы.

Глава 46

Государевы шахматы